Французский писатель и педагог Жан Жак Руссо родился 28 июня 1712 г. в Женеве. Отец Руссо был часовщиком, мать — доче­рью пастора. Они были знакомы с детства, «...в десять лет они уже не могли расстаться. Чувст­во, порожденное привычкой, было укреплено в них симпатией, согласием душ. Оба от природы нежные и чувствительные, они ожидали только мгновения, когда им откроется их склонность друг к другу». Не без труда добился бедный ча­совщик руки дочки пастора, но страсть преодо­лела все препятствия, и «после этого испытания им осталось только любить друг друга всю жизнь; они поклялись в этом, и небо благосло­вило их клятву». Жан Жак родился слабым и хворым, а кроме того, его рождение стоило ма­тери жизни. Руссо впоследствии писал: «Я сто­ил жизни моей матери, и мое рождение было пер­вым из моих несчастий».

Систематического об­разования Жан Жак Рус­со не получил. Чтению обучил его отец, и они вме­сте зачитывались сенти­ментальными романами из библиотеки покойной матери. Результат такого рода образования описал сам Руссо в своей «Исповеди»: «Чувствовать я на­чал прежде, чем мыслить; это общий удел чело­вечества. Я испытал его в большей мере, чем вся­кий другой... В короткое время при помощи такого опасного метода я не только с чрезвычай­ной легкостью научился читать и понимать про­читанное, но и приобрел исключительное для сво­его возраста знание страстей. У меня еще не было ни малейшего представления о вещах, а уже все чувства были знакомы. Я еще ничего не постиг — и уже все перечувствовал». Неудивительно, что, став взрослым и обратившись к литературе, Рус­со обрел славу апостола сентиментализма.

Особая трудность запечатления образа Руссо заключается в нестойкости его психического облика. Сверхчувственность и инфантилизм — важнейшие компоненты личности Руссо. Как всякий слабохарактерный человек, он был не­вольным Протеем, живущим в том мире и в той системе ценностей, какие с легкостью навязал ему оказавшийся поблизости человек. Способ­ность к искреннему хамелеонству сознавалась самим Руссо как некое изначальное свойство его натуры и даже не вызывала внутреннего протеста или чего-либо похожего на самосуд. Что делать — таким уж уродился...

Рассказывая, как из пансиона, учреждения с претензией на просвещенность и утончен­ность, он попал в мастерскую ремесленника, Руссо поведал о произошедшей с ним метамор­фозе следующее: «Мой хозяин Дюкоммен был молодой человек, грубый и резкий; и ему в очень короткий срок удалось омрачить мое ра­достное детство, огрубить мой ласковый, живой характер и низвести меня в умственном отноше­нии, как я уже был низведен и в самом своем положении, до уровня настоящего подмастерья. Латинский язык, античный мир, история — все было забыто надолго; я даже не вспоминал о том, что на свете существовали римляне... Са­мые низкие наклонности, самое гнусное озорст­во заняли место милых забав, не оставив о них даже воспоминания. Видимо, несмотря на самое благоприятное воспитание, у меня была боль­шая склонность к нравственному падению, так как оно совершалось очень быстро, без малей­шего затруднения... Я... по временам бываю так мало похож на самого себя, что меня можно принять за другого человека, с характером, пря­мо противоположным моему собственному».

Так и переходил Руссо из рук в руки, по­стоянно мимикрируя, пока не попал в сталь­ные когти своей тещи, мадам Левассер. Ми­лый, простодушный Руссо под влиянием тещи сделался злопамятен, завистлив, пуг­лив, хотя память о себе самом продолжала жить в Руссо, и ниже приводимый отрывок из «Исповеди» показывает, как выглядел при­надлежащий себе писатель в те краткие мину­ты, когда на него не оказывали морального давления. Руссо исповедовался: «...посредст­венное существование было в значительной степени следствием моего характера — пыл­кого, но слабого, более склонного к унынию, чем к предприимчивости... Характера, чуж­дого больших добродетелей и еще более чуж­дого больших пороков, постоянно возвращав­шего меня к жизни беззаботной и покойной, для которой я чувствовал себя рожденным, и никогда не позволявшего мне стремиться к чему-то великому как в добре, так и в зле».

Руссо перепробовал множество профессий: гравер, слуга, гувернер, писец, — но, по само­критичному замечанию: «Быть забракован­ным во всех профессиях — такова была моя судьба». Жизнь двигалась ни шатко ни валко, с частой переменой мест, и в конце концов Руссо попал в Париж. Здесь он познакомился с группой энциклопедистов и особенно сдру­жился с Дидро и д'Аламбером. Однако скоро Дидро посадили в тюрьму, в Венсенский за­мок. Руссо часто навещал друга в Венсене. И вот жарким летом 1749 г. на пути в Венсен произошло знаковое для судьбы Руссо собы­тие. Он шел из Парижа пешком, время от вре­мени отдыхая в тени деревьев. Руссо взял с со­бой в дорогу «Меркюр де Франс» и, пробегая его, увидел тему, предложенную Дижонской академией на соискание премии следующего года: «Способствовало ли развитие наук и ис­кусств порче нравов или же оно содействовало улучшению их?»

«Как только я прочел это, передо мной от­крылся новый мир и я стал другим челове­ком», — сообщал об этом событии Руссо. Мысль пронзила его, как молния,-Руссо впал в полуобморочное состояние, а когда очнулся, вся его грудь была залита слезами. «...Придя в Венсен, я был в возбуждении, граничившем с бредом... и с того момента погиб. Вся остальная моя жизнь и мои несчастья были неизбежным следствием этого рокового мгновения», — писал Руссо.

Какова же была мысль, что так быстро и без­надежно овладела писателем? Дело в том, что вопрос Дижонской академии был чисто ритори­ческим. В те времена ответ на него мог быть только один: науки и искусства содействовали улучшению нравов. Потому так пронзительна оказалась мысль, поразившая Руссо, что науки и искусства, цивилизация вообще, несут порчу и вредны для человека. Сейчас такая идея вы­глядит почти банальной. Но тогда... Руссо явил­ся фактически родоначальником целого соци­ально-философского направления, целиком построенного на критике цивилизации во всех ее видах. Здесь было отчего упасть в обморок.

Руссо немедленно сел за стол и начал писать свой знаменитый трактат «Рассуждение о на­уках и искусствах». В нем он подвергал резкой критике общество, его государственное устрой­ство, прогресс и противопоставлял им «естест­венное состояние», ссылаясь на ветхозаветные времена, жизнь «благородного дикаря», преда­ния о «золотом веке» невинного, свободного со­стояния человека. Руссо отмечал пагубное воз­действие наук и искусств, которые «покрывают гирляндами цветов железные цепи, коими опу­таны... люди», заглушают в человеке голос его естества, извращают нравы.

В следующем, 1750 г., «Рассуждение» полу­чило Дижонскую премию, и с этого момента на­чалось триумфальное шествие имени и произве­дений Руссо по Европе. В 1755 г. он закончил политико-экономический трактат «Рассуждение о начале и основаниях неравенства между людь­ми», в котором виновниками всех общественных бед назвал частную собственность и имуществен­ное неравенство. В «Общественном договоре» (1762 г.) он нарисовал картину идеального обще­ства, где все во всем равны и живут в трогатель­ном единении с природой. Утопичность всех jthx проектов для нас совершенно очевидна, но на протяжении двух веков неисчислимое мно­жество нодей воспитывалось на этих идеях. Руссо стал кумиром радикалов всех мастей: от якобинцев до Льва Толстого.

Терезе Левассер было 22 года, когда она по­знакомилась с Руссо. Динамику и характер их отношений лучше всего передал сам Руссо. Он писал: «В первый же раз, как я увидел эту де­вушку за столом, я был поражен ее скромны­ми манерами и еще больше ее живым и крот­ким взглядом... Она была очень застенчива, я тоже... Сходство наших сердец, соответствие наших характеров скоро привели к обычному результату... У моей Терезы было ангельское сердце; наша привязанность возрастала вмес­те с нашей близостью, и мы с каждым днем все более чувствовали, в какой мере созданы друг для друга... Мягкий характер этой хорошей девушки, казалось, так подходил к моему, что я привязался к ней чувством, неуязвимым для времени и обид». Однако между двумя моло­дыми людьми возникли некоторые трения.

Кратко обрисовывая ситуацию, скажем, что Руссо, судя по «Исповеди», отталкивали прямолинейный прагматизм и суховатость Терезы — недостаток для него столь значи­тельный, что он долго не решался появляться на людях в ее обществе. Тереза своей «Испо­веди» миру не оставила, но можно догадать­ся, что ей нравилась чувствительность Руссо, а раздражали непрактичность и крикливость. Впрочем, будучи людьми слабохарактерны­ми, оба мало были настроены на взаимную критику и обострение противоречий.

Помимо влекущей и раздражающей инаковости, ощущали Жан Жак и Тереза, что их на­турам присуще нечто их роднящее: оба были людьми вдумчивыми и покладистыми. И, ви­димо, именно ощущение реального родства душ давало им надежду, что со временем вза­имные противоречия отпадут сами собой. Хотя в данной схеме представлены два характера, по справедливости к ним следовало бы пририсо­вать еще один — характер госпожи Левассер, тещи Руссо, так как семья философа представ­ляла собой не дуэт, а трио, где первую скрип­ку, на беду супругов, играла как раз теща.

Знакомясь с признаниями Руссо, можно было бы только порадоваться за него и Тере­зу, если бы их собственная радость не омрача­лась обоюдной управляемостью, не дававшей им до конца принадлежать ни себе, ни друг другу. О себе Руссо писал: «Вся моя свобода зависела от случая; больше, чем приказания­ми, я был порабощен собственной волей. У ме­ня не было ни одного дня, когда, просыпаясь, я мог бы сказать: „Я проведу этот день, как мне хочется...". Сходные характеристики да­вал Руссо своей супруге: «Преданная своей матери и родным, она принадлежала им боль­ше, чем мне, больше чем себе самой...»

Безволием супругов Руссо пользовались многие, но более других — теща философа. Она не только бессовестно обирала обоих, но и ста­рательно их ссорила. Не будь у супругов Руссо иммунитета к дрязгам, трудно сказать, чем бы закончилась для них разрушительная деятель­ность более сильной и злой воли госпожи Левассер. Хотя даже их природное миролюбие в конце концов дало трещину и не уберегло су­пругов от взаимного отчуждения. Роль тещи в своей семейной жизни Руссо характеризовал следующим образом: «Я окружил эту женщи­ну вниманием, заботами, делал ей маленькие подарки, стараясь заслужить ее любовь, но ни­как не мог добиться этого, и она была единст­венным источником огорчения, которое я ис­пытывал у своего домашнего очага... Отец Терезы был славный старик, очень кроткий, до крайности боявшийся своей жены; он дал ей прозвище „уголовный следователь", которое Гримм в шутку перенес впоследствии на дочь. Госпожа Левассер была не лишена ума, вернее хитрости, кичилась своей обходительностью и светскостью; но она отличалась притворной ла­сковостью, которой я терпеть не мог, давала до­вольно скверные советы дочери, стараясь сде­лать ее неискренней со мной, и льстила моим друзьям... Напрасно я старался слить в одно на­ши интересы; это оказалось невозможным. У г-жи Левассер всегда находились свои лич­ные интересы, противоположные моим и даже интересам ее дочери, которые уже не были от­дельными от моих».

Печальный итог своих претензий к браку и покладистой супруге Руссо подвел следую­щим образом: «Наконец, если благодаря сво­ей любви ко мне, благодаря своей хорошей на­туре она избегала полного порабощения, то все же была подчинена настолько, что это в большинстве случаев мешало воздействию хо­роших правил, которые я старался ей вну­шить; и какие меры я ни принимал, мы все­гда оставались разъединенными».

Тереза родила Руссо пятерых детей. Но ни дети, ни родители практически до конца сво­их дней ничего не знали друг о друге, так как дети сразу после рождения отдавались в при­ют. Со странной гордостью сообщает об этом Жан Жак в своей «Исповеди»: «Эта мера ка­залась мне такой хорошей, разумной, закон­ной, что если я не хвастался ею открыто, то единственно из уважения к матери детей... я не делал никакой тайны из своего поведения, не только потому, что никогда не умел ниче­го скрывать от своих друзей, но потому, что действительно не видел тут ничего дурного.

Взвесив все, я выбрал для своих детей самое лучшее или то, что считал таким. Я желал бы тогда, желаю и теперь, чтобы меня вскор­мили и воспитали, как их».

Биограф Руссо, Лион Фейхтвангер, объяс­няет этот жутковатый феномен тем, будто де­ти были не от Руссо. Но доказательства этой теории отсутствуют. Мотивов же у такого по­ступка могло быть несколько: страх за детей, которым в приюте жилось, быть может, луч­ше, чем под бабкиной пятой; опять-таки страх за детей, которым в тогдашней Франции луч­ше было бы быть безродными. Наконец, са­мым главным мотивом видится тирания те­щи, мадам Левассер, перечить которой, по слабохарактерности, не смели ни писатель, ни его подруга. О своей беспомощности в доме опять-таки вполне откровенно писал сам Рус­со: «...сколь жестокая мысль, что я никогда не могу быть хозяином в своем доме и самому се­бе. Я просил, заклинал, сердился — все безу­спешно; мамаша выставляла меня вечным ворчуном и грубияном... Чтобы избавиться от всей этой суетни, понадобилась бы твердость, на которую я не был способен. Я умел кри­чать, но не действовать; мне предоставляли говорить, но поступали по-своему».

История с отданными в приют детьми вдвой­не замечательна тем, что Руссо стяжал себе сла­ву великого педагога. Этой славой он обязан сво­его роману «Эмиль, или О воспитании», где на педагогический лад перепевал свои любимые темы, прежде обращенные к обществу в делом. В романе Руссо выступил с критикой всей сословно-феодальной системы воспитания, подав­ляющей личность ребенка. Он явил себя врагом догматизма и схоластики, поборником разви­тия у детей самостоятельного мышления, наста­ивая на активизации обучения, его связи с жиз­нью, личным опытом ребенка, и особый упор делал на трудовое воспитание. Педагогические воззрения Руссо сыграли важную роль в разви­тии взглядов на цели и задачи педагогической деятельности, в частности на образовательную систему Льва Толстого. Недаром последний пря­мо говорил, что «боготворил Руссо».