О жизни античных писателей мы обычно знаем очень мало, и по большей части до нас дошли лишь легенды. Вергилий — исключе­ние. Он был столь масштабной фигурой, что все, даже мельчайшие, сведения о нем с жад­ностью ловились и увековечивались его био­графами. Именно благодаря им мы знаем мельчайшие детали его внешности, особенно­сти характера, образа жизни.

Вергилий был рослым, крепкого телосло­жения, смуглый. В кругу римских литераторов и патрициев он казался мужиковатым: глядя на него, вспоминали, что отец его, мелкий зем­левладелец из-под Мантуи, совсем недавно вы­бился в люди то ли из ремесленников, то ли из поденщиков. Несмотря на свою «простолюдин- скую» внешность, здоровья Вергилий был слабого. Жил затворником, с друзь­ями встречался редко. К то­му же был застенчив: когда народ сбегался посмотреть на знаменитого поэта, он прятался в первый попав­шийся дом. В Неаполе, где Вергилий обычно жил, его звали «Недотрогой» И «Девицей». Женат Вергилий не был, но биографы рассказали о его страст­ной привязанности к двум юношам, воспетым им под вымышленными именами в «Буколи­ках» . Вергилий увлекался науками — медици­ной и особенно математикой. Всю жизнь меч­тал бросить поэзию и целиком отдаться философии, об этом он говорил друзьям даже за считанные месяцы до смерти. Выступать публично поэт не умел, речь его была тяжела и несвязна. Но стихи читал замечательно, и профессиональные ораторы завидовали тонко­сти и выразительности его интонаций.

Над стихами Вергилий работал самоотвер­женно. Юношей он учился у молодых поэтов- новаторов, которые считали, что каждая стро­ка должна быть обдуманной, каждое слово неожиданным. Их девизом были слова: лучше меньше, да лучше. Этим заветам он был верен всю свою жизнь. Маленькие «Буколики» Вер­гилий писал три года, «Георгики» — семь лет, «Энеиду» — одиннадцать лет. Если посчитать, то окажется, что работая над «Буколиками» и «Георгиками», он сочинял меньше чем по сти­ху в день. А творил он ежедневно: поутру на свежую голову поэт слагал и диктовал писцу сразу несколько стихов, а потом в течение дня их отделывал, оттачивал и сокращал — часто до нуля. Последнюю свою вещь, «Энеиду», он писал неуверенно, как начинающий, вначале сочинил все двенадцать книг в прозе, потом ча­стями, по настроению, перекладывал их в сти­хи. Вергилий боялся, что мастерство спугнет вдохновение; потому то, что не давалось ему сразу, он откладывал на будущее. В «Энеиде» несколько десятков строк в разных местах так и остались написанными лишь до половины.

До последних дней Вергилий считал поэму недоработанной, неудачной: даже императору Августу, настойчиво требовавшему показать хоть что-нибудь из этого неведомого чуда, он согласился прочесть лишь три книги — вто­рую, четвертую и шестую. Умирая, поэт по­просил друзей подать ему рукопись; они отка­зались, понимая, что он бросит ее в огонь. Тогда он попросил, по крайней мере, не изда­вать ничего, что не издал бы он сам. По рас­поряжению самого римского императора «Энеида» появилась в свет лишь посмертно, бережно подготовленная друзьями-поэтами.

Замечательная поэтическая техника Вер­гилия сказалась уже в «Буколиках». В них попадаются еще выражения шаблонные, но нет ни одного небрежного стиха, каждая строчка обработана с тщательностью и мас­терством. В эклогах (вид пасторали) сформи­ровалось искусство Вергилия писать афориз­мами, которые потом в течение тысячелетий повторял весь мир. Афоризмы, щедро рассе­янные в «Энеиде», так полно соответствова­ли миросозерцанию народа-завоевателя, что быстро превратились в пословицы. Вергилий запечатлевал в сжатой, меткой, красивой формуле то, что Рим выразил своей истори­ей. И ни у одного историка нельзя найти бо­лее верной характеристики римлян, чем в словах, вложенных Вергилием в уста одного из своих героев:

Смогут другие [греки] создать изваянья живые

из бронзы.

Или обличье мужей повторить во мраморе

лучше,

Тяжбы вести и движенья неба искусней

Вычислят иль назовут восходящие звезды, —

не спорю:

Римлянин!

Ты научись народами править

державно —

В этом искусство твое! — налагать условия

мира.

Милость покорным являть и смирять войною

надменных!

Особую известность в христианскую пору при­обрела эклога Вергилия, где он предсказывал бу­дущий «золотой век» и рождение чудесного ре­бенка, который изменит всю жизнь на земле. Ис­тинный смысл этой эк­логи до сих пор остается темен, но, начиная с первых латинских учи­телей церкви, в ней ста­ли видеть пророчество о рождении Христа, и это способствовало то­му, что на Вергилия стали смотреть как на прозорливца, предтечу христианства. Гадать «по Вергилию» в Средние века считалось все равно, что гадать по Библии.

Хотя Вергилий и выглядел «мужиком» сре­ди горожан, хотя и родился в деревне в часе пу­ти от Мантуи (еще век спустя там показывали тополь, посаженный в день его рождения), хо­тя он и прославил в «Георгиках» сельский труд, человеком «от земли» он не был и дерев­ню любил не как крестьянин, а как праздный отдыхающий. Неаполь и окрестная Кампания, где он жил, были излюбленными местами от­дыха утонченного римского общества.

На родину, в северную Италию, он возвра­щался лишь однажды, когда во время граж­данской войны было конфисковано имение его отца. Античные комментаторы нагромоздили вокруг этого события целый ворох легенд о том, как поэт чуть не погиб от руки грубого солдата (имя каждый раз называлось новое). Однако поездка оказалась удачной. Начальни­ки конфискационных операций сами были пи­сателями, знакомыми Вергилия, и добиться восстановления в правах ему было несложно.

За пределы Италии поэт выбрался только в последний год своей жизни, решив, что для завершения «Энеиды» ему необходимо свои­ми глазами увидеть Грецию и Трою. А ведь вера в гений Вергилия в империи была уже настолько велика, что все ожидали его новую поэму, как величайшее событие. Другой за­мечательный поэт, Проперций, писал тогда:

Сдайтесь, писатели Рима, сдайтесь Эллады:

Большее нечто растет и «Илиады» самой!

Поэт все-таки отправился в путь, но с пол­пути решил вернуться, так как в Греции за­немог от солнечного удара, а, высадившись в Италии, через несколько дней умер. Прах его похоронили близ Неаполя.

Произведения Вергилия стали класси­кой, потому что они давали людям то, для чего существует литература: взаимопонима­ние. В них каждый находил доступное и близкое. Неискушенный читатель мог увле­каться нежными чувствами «Буколик», важными наставлениями «Георгик», драма­тическими событиями «Энеиды». Искушен­ный читатель мог наслаждаться утонченной словесной тканью произведения, где каж­дый оборот фразы, каждое слово, каждый звук были одновременно и предельно есте­ственны, и предельно необычны. Знаток словесности мог любоваться, как Вергилий вставлял в свои стихи целые пересказанные отрывки и переведенные строки из Гомера и Феокрита, и они органично вошли в но­вый текст и породили новый смысл, обога­тив его древнейшими литературными слоя­ми. Практический политик мог оценить, как издали и исподволь подводит Вергилий читателя к приятию той программы возрож­дения древних римских доблестей, которую в эти же годы декларировал император Ав­густ. И, наконец, всякий с несомненностью чувствовал, что стихи Вергилия как-то от­кликаются на его собственный жизненный опыт и на опыт каждого современника, а может быть, каждого человека вообще, — хотя, вероятно, и не смог бы сказать, в чем этот опыт состоит.