Французский поэт Шарль Бодлер родился О апреля 1821 г. Когда поэт родился, его отцу было 62 года, а матери — 27. Такой чрезмерной разнице в возрасте родителей Бодлер приписывал свою природную болезненность. Он родился в семье с традиционными привычками и твердым ук­ладом. В шесть лет он лишился отца, бывшего при Наполеоне сенатором, но прежде известно­го как педагог и революционер. Когда мать по­эта, еще молодая женщи­на, вторично вышла замуж за генерала Опика, в ту по­ру французского посла в Константинополе, Шарль встретил семейную переме­ну с грозным ожесточени­ем. Отчим пытался завое­вать симпатию юноши, но потерпел неудачу. Бодлера влекла богема, соблазны ХХ Парижа. Чтобы отвлечь пасынка от опасных пристрастий, Опик уговорил его совершить дальнее морское путешествие, посадил на ко­рабль и отправил в Индию. Так близкие наде­ялись остепенить неуживчивого сына.

Но еще на корабле Бодлер обнаружил край­нее равнодушие к открывшемуся перед ним но­вому миру. Он был нелюдим и угрюм. Капита­ну пришлось высадить странного пассажира задолго до конца рейса, на полдороге в Индию. Через несколько недель Бодлер явился в Па­риж. Началась самостоятельная, беспорядочная и беспутная жизнь этого юного парижанина, всем существом связанного с огромным горо­дом, с его атмосферой, физической и духовной.

В февральские дни революции сорок восьмого года Бодлер — ему 27 лет — был захвачен рево­люционным подъемом. Его видели на одной из парижских баррикад. Он был вооружен новень­кой двустволкой и, хвалясь тем, что успел выст­релить из нее, договорился до того, что не прочь расстрелять своего отчима, генерала. Друзья вспоминали, что никогда не видели Бодлера та­ким веселым и неутомимым. Свое тогдашнее на­строение он объяснял в дневниках жаждой раз­рушения и желанием испытать «чувство не только жертвы, но и палача». Впрочем, не будем преувеличивать значение этих коротких и слу­чайных эпизодов в жизни Бодлера. По словам со­временников, революция привлекала его «как все выходящее из нормы и безудержное». По сути же дела он и здесь оставался самим собой, художни­ком, легко поддающимся новым увлечениям, ма­ло озабоченным смыслом исторических событий.

Молодой Бодлер начинал как художест­венный критик. Его кумир — Э. Делакруа, «решительно самый своеобразный живопи­сец прошлого и настоящего времени». Бодле­ра привлекал широкий кругозор Делакруа, его осведомленность не только в живописи, но и в поэзии, увлечение Байроном и Шекс­пиром. Бодлер восхищался легкостью широ­кого мазка художника, свежестью его кра­сок, эмоциональной правдой, и в то же время он отлично понимал, какая дисциплина мас­тера, какое искушение стоит за этой видимой легкостью. В каждом из высказываний Бод­лера о Делакруа можно угадать его оглядку на самого себя, требование, предъявляемое к собственной работе.

Первооткрыватель и следопыт, Бодлер вводил в обиход французской культуры американца Эд­гара По. Его привлекали интеллектуальный ха­рактер поиска и находок писателя, сознательный расчет в построении рассказов и поэмы. Он вос­питывал в себе такие же способности. Это тяну­лось несколько лет, решающих в возмужании Бодлера. Дело его жизни было еще впереди.

В 1841 г. Бодлер получил отцовское наслед­ство в 75 тысяч франков, и, считая эту сумму не­исчерпаемой, стал жить широко, что привело его почти к нищете. Его эксцентричность в одежде и манерах соответствовала обаянию его «неотразимо прекрасного», по словам современ­ников, лица. Идеалом Бодлера была свобода, т. е. обособленность, желание скрыться под ма­ской, чтобы оттолкнуть людей, удивляя их не­сходством с собой. Основой дендизма Бодлера был глубокий пессимизм, презрение к житей­ской пошлости. Противовесом ненавистной ему будничности была для поэта мечта отрицания действительности. В красоте, которой он покло­нялся как символу мечты в чувственном мире, он ценил те черты, которые составляют полный контраст с действительностью. Он искал ощуще­ний, идущих в разрез с нормативными вкусами и чувствами.

Влечение Бодлера к необычайному и его от­вращение к простым чувствам сказалось в его отношениях к двум женщинам, вдохновляв­шим его творчество. Одной из них была долго­летняя подруга, мулатка Жанна Дюваль, вопло­щавшая для него своей холод­ной порочностью, своими вос­точными ароматами, своим полуживотным физическим и нравственным уродством культ «черной Венеры». Поэт терпел ее пьянство, ее изме­ны, неразборчивость ее вкуса и нежно заботился о ней, да­же когда она рано состари­лась и была разбита параличом. Вызывая в нем сложные ощущения экстаза и отвращения, Жанна сделалась для Бодлера символом дерзновения человеческой мечты. Воспевая сложность чар ее порочности, поэт внес в свое творчество пряность, чуждую поэзии цельных чувств.

Осенним вечером, когда глаза закрыв.

Уткнувшись в грудь твою, лежу я, молчаливый,

Я слышу запах твой, я вижу край счастливый,

Где солнце буйствует, а бег минут ленив;

И знойный остров твой, и синий твой залив,

И птиц причудливых, как сказочные дивы.

Мужчины там сильны, а женщины красивы,

 И взгляд их черных глаз до странности правдив.

Я слышу запах твой — и вижу рай зеленый,

И пахнет тамаринд, и воздух благовонный

Щекочет ноздри мне.

А в море паруса

И мачты, — сотни мачт, от плаванья усталых,

И в хаосе цветов и звуков небывалых —

Разноязычные матросов голоса.

Второй музой Бодлера была светская женщина, мадам Сабатье, которую он любил в зрелом возрасте идеальной любовью до тех пор, пока она вдохновляла его своей холодностью, уг­лубляя для него пропасть между реальностью и меч­той. Когда ее отношение Аполлония Сабатье наполнилось страстью, Он охладел к ней: она стала в его глазах «женщиной», рабой природы. В отно­шении к Жанне Дюваль и к мадам Сабатье ска­зались все элементы того культа антиприродно­го, которые лежат в основе поэзии Бодлера, доводя его до воспевания всякого вызова приро­де — даже уродства. Наряду с «ядовитыми на­слаждениями» в любви, Бодлер знал и «искус­ственный рай» — курение опиума и гашиша, но не злоупотреблял «аптечными экстазами».

Поэт долго колебался, прежде чем опубли­ковать сборник стихов, так и оставшийся его единственной поэтической книгой. Главная черта сборника «Цветы зла» — безудержная, сокрушительная откровенность автора, не ос­танавливающегося ни перед какими признани­ями, даже такими, которые рисуют его в самом дурном виде. Неприглядное лицо жизни пока­зано тем более безжалостно. Такие стихи, как «Падаль», «Пляска смерти», «Литании Сата­не», да и многие другие, не менее рискованные, звучат как вызов обществу и его морали. Они предназначены раздражать и отталкивать читателя. Непристойность и богохульство сме­шаны друг с другом. Бодлер сознательно шел по риск такого вызова.

На страницах «Цветов зла» вырастает об­раз поэта-человека, ожесточенного до край­ности, с неистовым воображением и неприми­римой враждой ко всему, что его окружает. Светское общество ничем не отличается от об­щества дна — и там, и тут действуют низмен­ные и зловещие силы, и там, и тут на первом плане жизненной сцены видны отбросы чело­веческой природы — все эти «потрепанные антинои, бритые наголо денди, стеклообраз­ные трупы, седые ловеласы»... Все они завер­чены пляской смерти и обречены на уничто­жение. Купол их мира продырявлен. Ангел Страшного суда уже выставил свою трубу и скликает всю эту ораву. Ночной ненастный Париж полон отвратительных или пугающих призраков. Нервы поэта напряжены, он на­прасно силится преодолеть свою тоску и своё отчаяние в прогулках по страшному городу.

У него могут быть странные сны об удиви­тельном мире, искусственно созданном из ме­талла, мрамора и воды, — оттуда изгнаны не только живые существа, но и свежая зелень лесов и полей. Он может увлечься великолеп­ными творениями ваятелей, ювелиров, тка­чей. Драгоценные камни мерещатся ему в лживых глазах любовницы, ее смуглая кожа напоминает переливы шелковых тканей. Но и эти судорожные сопоставления живого и мертвого исчезают при свете пасмурного дня. Всюду и во всем — ощущение ненадежности, непрочности мира.

Что же поддерживает поэта? Мгновенный проблеск сочувствия к чужому несчастью и чужой нищете, припадки странной и необъяс­нимой жалости к древним старушонкам, ко­торые в давние времена были знаменитыми танцовщицами, влюблявшими в себя весь-Па­риж, или знаменитыми изгнанницами из да­лекой страны, — сегодня они нищенки, неприбранный мусор на грязных улицах. Книга Бодлера — прихотливая постройка, в которой и двери не заперты, и окна распахнуты вет­ром, сюда проникает солнечный и лунный свет, залетают порывы бури, льются струи дождя. Но постройка остается постройкой, одиночество — одиночеством, отчуждение от людей дает знать о себе на каждой странице.

Стиль Бодлера безупречен. Его строфы за­кованы в каркас строжайшей формы, они сжа­ты, сдержанны и очень далеки от каких бы то ни было ритмических вольностей, на которые так щедро предшествующее Бодлеру поколе­ние романтиков. Его поэтика классична, даже архаична. Его звукозапись поражает своей от­крыто изобразительной яркостью. Архитекту­ра книги строго обдуманна. Это не сборник разнородных стихов, но роман об одинокой че­ловеческой душе, книга-исповедь.

Бодлер долго подыскивал название для книги. «Цветы зла» пришли не сразу. Задол­го до их появления фигурировало название «Les Limbes», — это можно перевести как «Преддверие ада».

«Цветы зла» произвели ошеломляющее впечатление. Был ли бунт Бодлера анархиче­ским, антицерковным или иным, но мятеж­ный дух книги сразу заметили современни­ки. Общественное одиночество автора было дерзко провозглашено. Правота предчувст­вий Бодлера подтвердилась последующими событиями.

Дело началось со статьи в официозном «Фигаро», носившей характер явного доноса. На следующий день появилась еще одна такая же статья в той же газете. Был издан приказ: остатки тиража книги Бодлера арестовать. Приказ запоздал: издание разошлось. Минис­терство внутренних дел возбудило против ав­тора и его издателя уголовный процесс. Автор был обвинен в оскорблении общественной нравственности и богохульстве; издатель — в том, что оказался пособником автора.

Большинство стихотворений, возбудивших ярость властей, ранее были опубликованы в журналах и газетах и не привлекли к себе осо­бого внимания, но времена круто изменились. Бодлер ссылался на закон о свободе печати. Он требовал рассмотрения книги в целом, оценки ее общественного звучания, ее тенденции: ведь он выступал против аморализма и порока! Од­нако дело было предрешено. Шесть стихотво­рений были изъяты из книги, автор и издатель приговорены к крупным денежным штрафам.

Громкий процесс способствовал популярно­сти книги и ее автора. «Цветы зла» отталки­вали одних и восхищали других, интерес к бодлеровским стихам продолжал расти, не те­ряя первоначальной остроты и сенсационнос­ти. Еще при жизни Бодлера книга вышла в но­вом издании, где осужденные стихи были заменены множеством других «цветов зла». Бодлер перегруппировал отдельные вещи и уточнил циклы, добиваясь наибольшей рель­ефности общего замысла. Это была работа уме­лая, ее можно назвать пропагандистской, на­правленной на завоевание возможно более широких кругов читателей — явный признак того, насколько нуждался в них поэт. Этот одинокий мастер, гранильщик и чеканщик прихотливых и страшных видений, был по- сиоему проповедником. Он создал литератур­ное направление — символизм.

В судьбе и личности Бодлера впервые про­явился характер нового художника. Будучи до полной самоотдачи предан одному только ис­кусству, Бодлер прежде всего артистичен. Он артист в самом высоком значении этого слова.

Этим объясняется и поведение — странные шутки по отношению к близким и друзьям, всякого рода мистификации, позерство, весь набор анекдотичных бытовых подробностей, так живописно и любовно описанных недале­кими современниками-мемуаристами. По су­ти дела эти черты были своего рода камуфля­жем молодости, бессознательно воздвигнутой плотиной, сдерживающей до времени полово­дье мужающего гения.

Быть артистом означало в представлении Бодлера прежде всего самозабвенное служение раз и навсегда избранному делу, безотказное самопожертвование, почти аскетическое отре­чение от жизни. Один из ближайших друзей поэта, тот самый Теофиль Готье, которому по­священа книга «Цветы зла», вспоминая Бод­лера в зрелую эпоху его жизни, писал: «Эти поредевшие и совсем уже поседевшие волосы, это старческое и в то же время юное лицо При­давали ему характер почти жреческий».

В 1864 г. Бодлер отправился в Брюссель, что­бы заработать лекциями немного денег, но на­деждам его не суждено было сбыться. Свою злость на Бельгию он излил в незаконченной книге и писал из Брюсселя печальные письма, прося денег и описывая страшные припадки сво­ей болезни, которая кончилась параличом памя­ти и помещением Бодлера в больницу. Его пере­везли в Париж в состоянии полной прострации, и в этом состоянии он отошел в мир иной.

Жизненный путь Бодлера оборвался рано. Между тем его творчеству суждена была дол­гая жизнь. Оно оказало необычайно сильное влияние на развитие французской поэзии вплоть до наших дней.