«Имел он песен дивный дар и голос, шу­му волн подобный» — эти пушкинские стро­ки невольно приходят на память русскому читателю, едва он слышит имя Овидия. Ови­дий Назон — поэт очень легкий и очень труд­ный. Легкий потому, что речь его изящна и ясна, фразы и стихи текут естественно и не­принужденно, а предметы описываются лег­ко и доступно. Есть поэты, читая которых читатель чувствует: «Как это великолепно, я никогда не мог бы так сказать» — таков Вер­гилий. И есть поэты, над строками которых читателю кажется: «Как это просто, я и сам бы сказал так, а не иначе» — таков Овидий, но в этой легкости кроется и трудность. Рас­сказ Овидия льется так прозрачно и естест­венно, что мы перестаем видеть поэта и видим только предмет его рас­сказа. Овидий писал о легкой любви и о занима­тельной мифологии, и три эпохи европейской культуры принимали или отвергали его в зави­симости от того, считали любовь должна быть легкой, а мифология занимательной, или нет. Каково же бы­ло отношение и к любви, и к мифологии са­мого Овидия — об этом не задумывались.

Поэтому так неожиданно нелегко, оказы­вается, нащупать путь к пониманию поэзии Овидия — такой, вроде бы, несложной и до­ступной. Она не дается сразу — по крайней мере, нужно не раз и не два приступать к ней, чтобы сквозь блестящую поверхность стиха проникнуть в его глубину.

Первое, что естественно хочется современно­му читателю увидеть в стихах поэта, — это его душевный мир и жизненный путь. Мы давно привыкли относиться к поэзии как к «исповеди сердца»: видеть в ней ключ к внутренней жиз­ни поэта. Сам поэт, казалось бы, идет навстре­чу нашим интересам: он даже прямо сообщает нам в «Скорбных элегиях» свою автобиогра­фию. У Овидия в жизни были и безмятежная молодость, и загадочная катастрофа, и томи­тельная расплата — долгие годы ссылки.

Овидию было четырнадцать лет в год триум­фа императора Августа. Как раз в это время он справлял свое совершеннолетие — «надевал взрослую тогу». События минувших тревож­ных лет гражданской войны, по-видимому, прошли мимо него. Мир для Овидия сразу стал чем-то само собой разумеющимся — естествен­ной обстановкой, позволяющей человеку жить в свое удовольствие, оставляя государственные заботы другим. Иначе смотрел на это его отец. Он был из сословия всадников — людей бога­тых, но до самых последних лет не имевших доступа к политической карьере; теперь он мечтал о такой карьере хотя бы для сына. Но Овидий, ненавидящий политику, мечты отца похоронил, занимаясь лишь тем, что доставля­ло ему удовольствие: словесностью и любовью.

Любовь была главным предметом внимания молодых людей овидиевского возраста. В Гре­ции, а потом и в Риме, давно сложился обы­чай, что лет до тридцати молодые люди наслаждались свободой, а потом женились и остепенялись. Но ко времени Овидия этот юно­шеский период дозволенного беспутства стал затягиваться. Столетие гражданских войн по­селило в молодежи страх и недоверие к «взрос­лому» миру интриг и усобиц; куда приятнее было уйти в частную жизнь, в мир любви и дружбы. Для Овидия и его сверстников такая жизнь была бесконечно привлекательна. Стар­шее поколение, конечно, негодовало и говори­ло об упадке нравов. Отец Овидия нарочно по­торопился женить сына, чтобы уберечь его от соблазнов, но из этого ничего не вышло. Ови­дий не расстался с прежними привычками и, будучи женат, находился в связи с женщиной, которую воспевал в своих стихотворениях под именем Коринны. В своей автобиографии, впрочем, он обвиняет не себя, а жену:

Чуть ли не мальчиком мне недостойную женщину дали

В жены, но с ней мой брак краток, по счастию, был.

Овидий развелся с женой и женился вто­рично, но и второй брак был неудачен. Поче­му — неизвестно. Овидий ни в чем не обвинял вторую жену, следовательно, причину нужно искать в легкомысленности самого поэта, тем более что о разводе хлопотал не он сам, а ро­дители жены, хотя от Овидия у нее было двое детей. Он остался жить в своем полусвете, ра­достно повинуясь его законам: «Сердце мое вспыхивало от малейшей искры, но дурной молвы обо мне не ходило никогда».

Такова была жизнь многих юношей того времени, но только у Овидия она превратилась в поэзию. Для этого нужно было поэтическое дарование. И оно оказалось у Овидия исклю­чительно сильным. Именно как поэт «дарова­ния», поэт «божьей милостью» прославился он на всю античность. Еще ребенком он заметил в себе склонность к стихосложению («...что ни хотел я сказать прозою, стих выхо­дил»), а юношей научился ею пользоваться и больше доверял тем стихам, которые склады­вались у него сами, нежели тем, которые со­чинялись по правилам. Впервые с чтением своих стихов он выступил в восемнадцать — «раз или два лишь побрившись». Стихи его сразу были замечены, и он легко вошел в круг поэтов — тех самых, на которых, по его наив­ным словам, он смотрел, как на богов.

Первое издание «Любовных элегий» Ови­дия вышло в 15 г. до н. э. и сразу принесло по­эту громкую славу. «Певец любви» — так ста­ли звать Овидия. «Любовные элегии» были, так сказать, «практикой любви», для полноты охвата нужно было еще написать «теорию люб­ви» и «историю любви». «Историей любви» стала книга «Героиды». Это цикл стихотвор­ных посланий от лица мифологических геро­инь к покинувшим их возлюбленным. «Теори­ей любви» стала поэма «Наука любви» в трех книгах: в первых двух — советы мужчинам, как найти, завоевать и удержать при себе воз­любленную; в третьей — советы женщинам, как привлекать и обманывать мужчин.

Дом Овидия стоял в центре Рима, и был еще загородный дом, где он слагал свои сти­хи. Жил он хлебосольно, не зная счета друзь­ям, и пользовался всеобщей любовью. Все признавали, что Овидий — первый поэт Рима: Вергилий и Гораций были уже в могиле, а из остальных римских поэтов никто не мог рав­няться с Овидием. Когда Овидий начинал свои элегии, ему не было и двадцати лет, ког­да около 2 г. н. э. он заканчивал свою любов­ную трилогию, ему было уже около сорока пя­ти. «Наука любви» написана с подлинно юношеским изяществом, задором и блеском.

Однако на самом деле Овидий давно уже не был легкомысленным повесой. Он женился в третий раз, и жизнь его переменилась. О преж­нем разгуле не могло быть и речи, и такая пе­ремена произошла благодаря Фабии, которая была превосходной женщиной и преданной женой, не изменившей ему до конца жизни. Принадлежа к знатному роду, она сблизила его со двором. Любя поэзию, она благоприят­но влияла на его талант и очень гордилась его славой. До выхода замуж за Овидия она уже была замужем и имела взрослую дочь, что, ве­роятно, играло немалую роль в ее отношении к мужу. Овидий говорил о ней с умилением при перечислении своих жен:

Третья, со мной неразлучно прожившая долгие годы.

Ссыльного даже женой не отказалася быть.

Упоминание о себе как о «ссыльном» в дан­ном случае — автобиографический факт (о чем будет подробнее сказано ниже). Пока же отме­тим: Овидий действительно умер в изгнании. Жена не последовала за ним, но только пото­му, что этого желал сам поэт. Ему, похоже, хо­телось иметь в Риме человека, который сохра­нил бы от расхищения его имущество. И Фабия безукоризненно исполнила поставленную зада­чу, как свидетельствует об этом сам Овидий:

Ты, как опора надежная, дом мой спасла от паденья,

Что не погиб я совсем, тем я обязан тебе:

Многие счастьем разбитым моим поживиться желали.

Ты только сделать могла, что я не нищ и не наг.

Фабия — поистине удивительная женщи­на. Немногие женщины до нее и потом суме­ли подняться на такую высоту самоотвержен­ности и преданности.

После «Науки любви» Овидий задумал еще два труда: мифологическую поэму «Метамор­фозы» и ученую поэму «Фасты». Слово «мета­морфозы» означает «превращения»: под та­ким заглавием написал Овидий мифологичес­кую энциклопедию в стихах, пересказав более двухсот мифов, в каждом из которых кто-ни­будь превращался в растение, животное, реку или звезду. Слово «фасты» означает «кален­дарь»; Овидий хотел написать по элегии на каждый из многочисленных римских кален­дарных праздников, упомянув множество на­циональных богов, героев, римские храмы, древние обряды. Возрождение римской рели­гиозной древности было одной из главных за­бот императора Августа, поэтому славословие в его адрес и в адрес его предков занимают не­мало места в «Фастах».

Зная, как ненавидел Овидий политику, его восторженные славословия Августу кажутся неожиданными и неискренними. Но это не так. Отстранясь от общественных дел, Овидий вовсе не думал уходить в оппозицию. Вершина его одухотворения жизни — поэзия, и Овидий гор­дился, что рожден поэтом. Но, конечно, все эти духовные блага становятся возможны и доступ­ны лишь тогда, когда кто-то питает и защища­ет пользующийся ими мир, заботится о силе и богатстве Рима. Заботу об этом и принял на се­бя Август — и поэтому нет таких похвал, ка­ких бы он не заслуживал. Август давал возмож­ность поэту творить, поэт увековечивал имя Августа в стихах, и все это делалось во славу дорогой им обоим римской современности.

Так понимал вещи Овидий, но иначе смот­рел на них сам император Август. Тот быт римского света и полусвета, которым так на­слаждался Овидий, казался Августу нездоро­вым и тревожным. Август уже не раз издавал законы о нравственности, крепившие брак, се­мью и древнюю строгость нравов, но законы эти не приносили результатов. Поэтому нель­зя сказать, что вовсе неожиданным стал импе­раторский указ о ссылке Овидия на берега Черного моря. Автор «Науки любви» был жи­вым воплощением, глашатаем распутства и ему пришлось отвечать за весь нравственный упадок римского общества.