Оскар Уайльд родился 16 октября 1854 г. в Дублине. Пока он рос, ничто не выказывало в нем ни будущего бунтаря, ни того сноба, каким Уайльд запомнился своим жадным до кривотолков со­временникам. В родном Дублине об Уайльдах много судачили: отец писателя был известным врачом и этнографом-любителем, его дом про­славился приемами в честь европейских знаме­нитостей, поэтическими вечерами и вольными

по тем временам нравами. Все это, впрочем, совершенно не задевало странного подростка, жившего в каком-то особом, ему одному подвластном мире.

Это был необычный маль­чик, с жадностью читавший в оригинале Эсхила и грезив­ший об эллинской гармонии. У него был покладистый нрав и доброе сердце, но рядом с од­ноклассниками и сокурсникам по университету Уайльд казался пришельцем из иной эпохи. От­решенный взгляд, старинный греческий том под мышкой, надмирность — во всем он был не­схож со своими университетскими товарищами, за месяц-другой успевшими обжить все окрест­ные пивные и игорные дома. Учился он сквер­но, выручали лишь блестящие способности. Лекции большей частью прогуливал: «Тому, что действительно стоит знать, не обучит никто».

В первые годы после учебы в Оксфорде Уайльд жил в доме с видом на Темзу, превра­тив свою длинную и узкую комнату в теат­ральный музей. В доме его царила особая, изысканная богемность, о которой ходила сла­ва.. Навещая знакомых, он просил задернуть занавески, потому что заходящее солнце вуль­гарно, и поменять сервировку — рисунок на тарелках не гармонировал с коврами. За ужи­ном его слушали внимательно. Завтра весь Лондон подхватит афоризмы, которые он ронял небрежно, отодвинув не понравившееся ему шампанское: «Долг каждого разумного че­ловека по любому поводу не соглашаться с тре­мя англичанами из четырех». Уайльд вообще своих соплеменников не жаловал. Когда при нем в Америке стали нахваливать английский здравый смысл, он коротко спросил: «Вы под­разумеваете нашу наследственную глупость?»

Современники, знавшие Уайльда во време­на его славы, описывали писателя так: блед­ное, бескровное лицо, широкие скулы без при­знака растительности, хотя в ту пору модными были пышные усы и бороды. Из-под тяжелых век смотрели темно-серые, ироничные глаза. Длинные вьющиеся волосы свободно спадали на крепкие, как у грузчика, плечи. В толпе он возвышался над прохожими чуть не на голову, но привлек бы внимание, будь и обычного рос­та: изысканной небрежностью костюма и пер­стнем в форме скарабея — древние египтяне почитали этого жука воплощением солнечного божества, — неизменной фиалкой в петлице.

Записные остроумцы состязались в зло­словии по его адресу. В театре «Савой» шла музыкальная комедия «Снисхождение», где главный персонаж, в котором все узнавали Уайльда, распевал такие куплеты: «Я по­этичен, ах, я эстетичен, Нарциссу вправду я сродни». Затем «Снисхождение» постави­ли в Нью-Йорке. А вскоре и сам Уайльд сту­пил на американский берег, заявив тамо­женнику, подошедшему с декларацией: «Мне нечего в нее внести, кроме своего ге­ния» . Наутро эта фраза была набрана в га­зетах аршинными буквами.

Ему нравилось озадачивать друзей и незна­комцев эксцентричностью суждений, поведе­ния, поступков. Он не выносил посредственнос­ти, скуки, эстетической глухоты, прилизанного благолепия, за которыми так часто обнаружи­вался обыкновенный мещанский аморализм. Образ поведения Уайльда, его привычки, дико­винные вкусы, парадоксальные суждения — все это выдавало в нем денди, и игры тут обнаружи­валось не меньше, чем искреннего убеждения. Впрочем, это была серьезная игра. На языке Уайльда она называлась «новым эллинизмом», и речь шла о гармонии души, о ее полной сво­боде от окружающей обезличенности, о творче­ском импульсе, который должен руководить каждым, проступая в любом человеческом ша­ге, а не в одних лишь созданиях художника. Од­нажды Уайльд заметил, что свой гений он вкла­дывает в жизнь, а в литературу — только талант. Современники сочли это очередным его парадоксом, меж тем писатель был вполне чес­тен и последователен. Он хотел изменить жиз­ненную ориентацию большинства, указав своим примером, какой она должна стать.

Другое дело, что маска порой накрепко прирастала к лицу — не так просто было по­нять, где поза, а где естество, что наносное, а что существенное. Трагедия Уайльда этим во многом и объяснялась: -он давал слишком много поводов для праведного гнева, и лишь единицы поняли тогда, что с ним расправи­лись вовсе не за аморализм — судили кон­кретного человека, но хотели искоренить дух торжествующей мещанской вульгарности. Когда это со временем стало очевидным, по- новому осветилось и все искусство Уайльда. Оно предстало не как самоупоенный вызов об­щепринятому, а как страстное искание роман­тики и красоты, отвергаемой будничностью, как попытка преодолеть неизбежный разрыв между навязываемой человеку общественной функцией и тем истинным — т. е. творчес­ким, артистичным — началом, которое, по мысли Уайльда, заключено во всем: оно лишь сковано нелепостью, косностью, жестокостью общественных установок.

Однако все по порядку. Пока перед нами развертывается довольно обычная биография человека викторианской эпохи. Ничтожное на­следство, оставленное отцом, недостаточно, чтобы содержать семью, и Уайльд принял на себя обязанности редактора дамского журнала, стараясь придать ему респектабельность в гла­зах людей из литературной среды. Брак его по­началу выглядел необыкновенно счастливым; но через несколько лет, когда разразился скан­дал, жену вынудили порвать с мужем, а он больше так и не увидел двух своих сыновей.

Имя Уайльда уже было известно всей чита­ющей Европе, у него появилось много подра­жателей, хотя и хулителей не меньше. В об­ществе он все чаще стал показываться с лор­дом Элфредом Дугласом — юношей порази­тельной красоты. Никто тогда еще не знал, что эта страстная дружба станет предлогом для грязных подозрений и что письмо, написанное Уайльдом с обычной для него поэтической вос­торженностью, будет фигурировать в качестве главной улики на суде, куда Дуглас не явит­ся. Не поддержал красавец лорд Уайльда и когда тот после суда оказался узником Редингтонской тюрьмы, а позднее — изгнанником, медленно и мучительно умиравшим в обшар­панном парижском пансионе.

Но пока Уайльд переживал недолгий пери­од своей прижизненной славы. Ею он обязан прежде всего театру. К сказкам отнеслись без особого интереса, стихов почти не читали, но успех первой из уайльдовских комедий на ма­териале светской жизни «Веер леди Уиндермир» (1892) превзошел все ожидания. За ней последовали «Идеальный муж» и «Как важно быть серьезным» — две эти пьесы, увидевшие свет рампы в 1895 г., буквально за месяц до судебного процесса, окончательно покорили лондонскую публику.

Для тех, кто давно обратил внимание на Уайльда, его комедии были полной неожидан­ностью. Они заставляли вспоминать лучшие образцы этого жанра. Они покоряли изящест­вом, непринужденностью, остроумием, тонко­стью и естественностью, словом, той непод­дельной свободой и невымученной иронией, которые являются первым условием комичес­кого искусства. И они были решительно не по­хожи на драматургию, составлявшую тогда основной репертуар английских театров.

Когда Уайльда спрашивали, что он хотел сказать своими пьесами, ответ был всегда один и тот же: «Очень просто — надо подмечать се­рьезное в любых пустяках и пустяшное во всем серьезном». Как всякая уайльдовская шутка, это высказывание заключает в себе афористи­чески четкую и отнюдь не пародийную мысль. Разительно отличающиеся — и по характеру построения, и по содержанию коллизий, и по художественным средствам — от всего, что Уайльд писал прежде, комедии, однако, близ­ки и его стихотворениям и сказкам по своей важнейшей творческой задаче. В сугубо раци­ональном мире, поклоняющемся сухой логике и для всего на свете приготовившем особый яр­лык, Уайльд стремился обнаружить явления непредсказуемые и парадоксальные, своим смехом разбивая защитную броню практично­сти, быть может, еще увереннее, чем это ему удавалось, когда он славил субъективность впечатления и воспевал власть фантазии.

Единственный роман Уайльда «Портрет Дориана Грея» вот уже больше столетия зна­ком каждому почитателю английской прозы. Это еще одна сказка — и не потому лишь, что автор снова избрал условный фантастический сюжет. Есть и более глубокие переклички с его сказками. Искусство чуждо морали, дек­ларировал Уайльд, а на первой странице ро­мана вызывающе утверждал, что «всякое ис­кусство совершенно бесполезно». Он спорил с теми, кто требовал от художника скучной на­зидательности, отвергая произведение, если в нем не обнаруживалось ходячих прописей. Но к этому дело не сводилось.

Для Уайльда искусство лежало вне морали и «полезностей» в том смысле, что своей глу­биной, своим совершенством оно создает выс­ший этический образец, налагающий серьез­ную обязанность на каждого, кто служит или хотя бы поклоняется ему. Банкротство Дориа­на Грея было крушением индивидуалиста, а для Уайльда оно явилось и платой за отступ­ничество от эстетического идеала, предстающе­го как союз красоты и правды. Одно мертво без другого — роман Уайльда говорит об этом, хотя первые критики «Дориана Грея» усмотрели о нем прославление безнравственности.

Нас теперь удивляет подобная глухота. Трудно отделаться от ощущения, что она бы­ла преднамеренной. Пройдет несколько лет, и па суде рецензии будут фигурировать в каче­стве улик обвинения. Уайльда не сломило глумливое торжество ханжей. Но майским днем 1897 г. из ворот тюрьмы вышел, чтобы навсегда уехать во Францию, человек, в кото­ром мало кто узнал бы художника, два года назад покидавшего судебный зал с гордо под­нятой головой.

«Может быть, странно это слышать, но страдания для нас — способ существования, потому что это единственный способ осознать, что мы еще живы...» Такие настроения преоб­ладают в исповеди, писавшейся в заточении. И в «Балладе Редингтонской тюрьмы» — по­следнем произведении, напечатанном при жизни Уайльда, — они тоже становятся лейт­мотивом, а описанная здесь казнь арестанта уподобляется распятию Христа.

Такие мотивы появлялись у него и прежде, особенно в стихотворениях, написанных про­зой. Но там образ Христа сливался с образом Художника, светлого ангела, являвшегося среди тоскливой будничности, и лишь порой звучала иная тема — доброты и бескорыстия, без которого мертво познание. После Рединг­тонской тюрьмы все переменилось неузнавае­мо: не наслаждение, а отказ от него, не вы­зов — смиренное приятие всего, что пошлет судьба, и страдание вместо радости, и лю­бовь, которая превыше всего, превыше самой совершенной красоты. Уайльд был человеком крайностей: и в элитарности, когда он оказывался у недозволенной черты, и в сми­рении, пришедшем после того как открылась истинная жестокость, на какую способно ци­вилизованное общество.

Незадолго до смерти он признался одному из немногих верных друзей: «Мне незачем пи­сать, потому что я постиг значение жизни. Писать о жизни нельзя — ее можно только жить. А я жил».

И все равно искра таланта продолжала в нем тлеть, а где-то в глубине сохранялось прежнее восприятие мира. Последний раз оно о себе на­помнит буквально за несколько минут до кон­ца. Очнувшись от укола, Уайльд печально ог­лядел стены своего гостиничного номера и пожаловался, что обои так безвкусны. «Они ме­ня убивают: кому-то из нас придется уйти...»