Когда в ноябрьские дни 1910 г. он умирал в ма­ленькой комнатке на станции Астапово, весь мир вслушивался в его сбивчивый затихаю­щий хрип, словно от его жизни или смерти за­висела жизнь и смерть миллионов людей. И ниточный пульс умирающего старика отзы­вался во всем сердцебиении планеты.

Со дня его смерти прожита почти сотня лет, но он не ушел. Он остался с нами, и сам со своими книгами, и еще более во многократ­ном отражении его литературных детей, вну­ков и правнуков.

Мать Толстого, Мария Николаевна (урожд. Волконская), умерла, когда мальчику было всего три года. Отец, Николай Ильич, участ­ник войны 1812 г., погоревав после смерти жены, женился вторично, но мачеха серьезно­го влияния на мальчика не имела, предоста­вив Толстого и его братьев домашним учите­лям. Именно домашним учителям посвящены наиболее проникновенные страницы его три­логии «Детство», «Отрочество», «Юность».

Не закончив Казанский университет, Тол­стой в 1851 г. отправился на Кавказ, давший ему материал для написания замечательной повести «Казаки». В дневнике 1851 г. отраже­ны его первые литературные замыслы. Днев­ник был для Толстого начальной литературной школой — школой тщательного самоанализа, исследования тайных движений души, строго­сти предписываемых себе правил морали.

Вскоре после начала Крымской войны Тол­стого по его просьбе перевели в Севастополь (в осажденном городе он сражался на знамени­том 4-м бастионе). Его очерки, по традиции называемые «Севастопольскими рассказа­ми», смело объединившие документальный репортаж и сюжетное повествование, произве­ли огромное впечатление на русское общест­во. Война предстала в них безобразной крова­вой бойней, противной человеческой природе. Заключительные слова одного из рассказов о том, что единственным его героем является «правда», стали девизом всей дальнейшей ли­тературной деятельности писателя.

Толстой писал: «Есть во мне что-то, что за­ставляет меня верить, что я рожден не для то­го, чтобы быть таким, как все». Характеризуя Толстого одним словом, лучше всего назвать его «пророком». Будучи прирожденным лидером, он более всего расположен был реализовывать свою страсть к лидерству именно в пророчес­кой, религиозно-мистической художественной сфере. Причем, в той или иной форме толсто­вская пророческая доктрина непременно окра­шивалась в общеаскетические цвета, хотя лич­но Толстой в следовании данному пункту докт­рины бывал не слишком тверд.

Рано осознав свое высшее предназначение, Толстой не мог не задуматься о способах реали­зации присущего ему лидерского дара. Рассуж­дая чисто теоретически, у Толстого было два пу­ти: путь на вершину светской власти и путь на вершину духовной. Однако существование та­кой дилеммы по тем временам было лишь фик­цией. Синодально устроенная Русская Право­славная Церковь давно передала свои властные полномочия светской власти. В свою очередь светская власть, организованная по принципу наследственной монархии, исключала легаль­ный путь достижения ее вершины.

Конечно, можно было бы попробовать взо­браться на.вершину общественной пирамиды нелегальным, революционным путем. Но в то время в России серьезных предпосылок к революции не было. Однако, что примеча­тельно, Толстой, вопреки своим призывам к непротивлению злу насилием, в частных бе­седах высказывался одобрительно о терроре, развернутом против правительства русскими революционерами. Заведомая тупиковость традиционных путей наверх скоро навела молодого Толстого на мысль о существова­нии еще одного нестандартного пути к влас­ти. В 1855 г., будучи двадцати семи лет от роду, он записал в своем дневнике, что чув­ствует себя «провозвестником новой рели­гии». Однако реализовать замысел ему уда­лось не в полной мере и без большого успеха лишь несколько десятилетий спустя.

На счастье Толстого, в России к середине XIX в. сформировалась неформальная духов­ная сила, занявшая место косной, взнуздан­ной государством Русской Церкви. Это — ли­тература. «На счастье» потому, что еще в начале XIX в. литература такой силой не яв­лялась, и родись Толстой пораньше, при всей своей предрасположенности к художественно­му творчеству, его деятельность в этой сфере вряд ли пошла бы дальше дилетантских опы­тов, подобных его же опытам композитор­ским. Его характер был слишком социально ориентирован, чтобы заниматься чем-то, не имеющим общественного звучания. К середи­не XIX в. литература в России стала заметной общественной силой, и неудивительно, что именно ее на первых порах избрал Толстой в качестве инструмента своего восхождения к вершинам власти.

Здесь Толстого ждала удача. Утонченная интуиция позволяла ему абсолютно натураль­но вживаться в физиологию роженицы, лоша­ди, умирающего человека. А эмоциональ­ность наделила Толстого широчайшим по диапазону и тончайшим по восприятию детек­тором чувств. Все это обеспечило ему лидиру­ющее положение в русской литературе. Вмес­те с тем сама по себе писательская слава, приятно щекоча самолюбие, не могла насы­тить его и дать полное удовлетворение.

Неудовлетворенный своим творчеством, ра­зочарованный в светских и литературных кру­гах, Толстой на рубеже 60-х годов решил оста­вить литературу и обосноваться в деревне. Он много сил отдавал основанной им в Ясной По­ляне школе для крестьянских детей, изучал по­становку педагогического дела в России и за границей. Проповедовал свободную, лишенную строгой программности и казенной дисциплины систему образования и воспитания. В его миро­воззрении в те годы причудливо соединились верность духу старой родовой аристократии, да­лекой от двора и жившей понятиями сословной чести, и демократические устремления. «Сове­стливое дворянство» как бы подавало руку кре­стьянину через голову чиновников, купцов, ме­щан. Аристократ по воспитанию и семейной традиции, Толстой нашел выход из духовного кризиса в сближении с крестьянством.

60-е годы — пора расцвета художественно­го гения Толстого. Позади остались «годы уче­ния» и «годы странствий». Живя размеренной, оседлой жизнью, он нашел себя в интенсивном, сосредоточенном духовном творчестве. Само­бытные пути, освоенные Толстым, при всем его видимом литературном одиночестве привели в новому взлету национальной культуры.

Эпопея «Война и мир» стала уникальным явлением в русской и мировой литературе, со­четавшим сокровенность и глубину психологи­ческого романа с размахом и многофигурностью эпической фрески. Этим романом писатель отвечал на насущную потребность литературы 60-х годов: понять ход исторического разви­тия, роль народа в решающие моменты нацио­нальной жизни. Обращение к особому состоя­нию народного сознания в 1812 г., когда люди из разных слоев населения объединились в. со­противлении иноземному нашествию, создало почву для эпопеи. Национальные русские чер­ты автор «Войны и мира» видит в «скрытой теплоте патриотизма», в отвращении к показ­ной героике, в спокойной вере в справедли­вость, в скромном достоинстве и мужестве. На-- родная мудрость Кутузова выступает еще ярче в сравнении с декоративным величием Наполе­она, облик которого сатирически снижен. При всей художественной свободе в изображении исторических лиц Толстой не ставит их в центр эпопеи. Он тяготеет к признанию объективных движущих сил народной истории. Война Рос­сии с наполеоновскими войсками изображена именно как всенародная война.

Полнота и пластичность изображения, разветвленность и перекрещивание судеб, несрав­ненные картины русской природы — черты эпического стиля «Войны и мира». Характер­ные для классического эпоса понятия рока, судьбы заменяются у Толстого понятием жиз­ни в ее стихийном, естественном движении. Толстой отрицал традиционные представления о «герое». Его героем в романе становится сама жизнь (частная и общая, «роевая»): ее нетороп­ливый ход, ее радости и горе, победы и неуда­чи, простые и вечные моменты (Рождение, Лю­бовь, Смерть), торжество ее постоянного обновления. Мысль, психология не менее чем «жизнь» в ее действиях и свершениях занима­ли писателя. Сложная внутренняя борьба, нео­жиданные разочарования и открытия, новые постижения мысли и новые сомнения — вот что неизменно сопутствует исканиям толстовских героев. Автор создал иллюзию непрерывно те­кущего психологического процесса, ядро кото­рого стремится к правде, к справедливости, пробивающим себе путь сквозь инерцию жиз­ни, обычаи среды, настроение минуты.

Если говорить о стилистических особенно­стях творчества Толстого, то здесь обращает на себя внимание его нелюбовь к метафоре, о которой он неоднократно говорил. Действи­тельно, всякое сравнение хромает, тогда как Толстой стремился к максимально точной пе­редаче чувств и готов был скорее к недоска­занности, чем к гиперболизации. Чтобы на­глядно представить себе способ эталонного прозаического выражения чувств у Толстого, приведу отрывок из трилогии «Детство», «От­рочество», «Юность»: «Какое-то новое для ме­ня, чрезвычайно сильное и приятное чувство вдруг проникло мне в душу... Хлопотливое чириканье птичек, копошившихся в этом ку­сте, мокрый от таявшего на нем снега черно­ватый забор, а главное — этот пахучий сырой воздух и радостное солнце говорили мне внят­но, ясно о чем-то новом и прекрасном, кото­рое, хотя я не могу передать так, как оно ска­зывалось мне, я постараюсь передать таз, как я воспринимал его, — все мне говорило про красоту, счастье и добродетель, говорило, что как то, так и другое легко и возможно для ме­ня, что одно не может быть без другого, и да­же что красота, счастье и добродетель — одно и то же». Вот так, быть может, слишком мно­гословно, не слишком понятно, с извинения­ми и отступлениями, но максимально точно старался передать свои переживания Толстой.

 «Я как-то чувствую людей, физически чув­ствую», — говорил Толстой, вряд ли догадыва­ясь, что сверхчувствительность — один из главнейших компонентов его гения. Способ­ность к сенсорному сопереживанию, даже заочному, даже еще только прогнозируемому, — тайна творчества Толстого. Читая в романе «Анна Каренина» описание сцены, когда после визита Каренина Анна ощущает прикоснове­ние его губ к руке как ожог, понимаешь: не Ан­на, а сам вселившийся в ее оболочку Толстой подставил руку для поцелуя и своей сверхчув­ствительной кожей почувствовал жгучее при­косновение.

В 1862 г. Толстой женился на Софье Анд­реевне Берс, и это событие очень многое опре­делило в творчестве И судьбе писателя. Хотя у Толстого слово «любовь» не сходило с языка, по его собственным признаниям, любить ему не доводилось. Прямо сказать, Толстой был слишком занят собой, слишком любил себя, чтобы перенести значительную часть этого чувства на других и, по большому счету, был глубоко равнодушен ко всему, что не входило в его «Я». Вот три взгляда (один — изнутри, два — снаружи) на проблему отношения Тол­стого к окружающим. «Я думаю, что всякий человек самолюбив, и все то, что ни делает че­ловек, — все из самолюбия... Самолюбие есть убеждение в том, что я лучше и умнее всех лю­дей. Отчего мы самих себя любим больше дру­гих?.. Оттого, что мы считаем себя лучше дру­гих, более достойными любви. Ежели бы мы находили других лучше себя, то мы бы и лю­били их больше себя» (Толстой о Толстом). «Он часто казался мне человеком, непоколеби­мо — в глубине души своей — равнодушным к людям, он есть настолько выше, мощнее их, что они все кажутся ему подобными мошкам, а суета их — смешной и жалкой» (Горький о Толстом). «Я поняла лучше эгоизм и равноду­шие ко всему Льва Николаевича. Для него тот же мир есть то, что окружает его гений, его творчество; он берет от всего окружающего его только то, что служит служебным элементом для его таланта, для его работы» (Толстая о Толстом). До любви ли здесь?

В «Крейцеровой сонате» Толстой так описал и объяснил тот импульс, что когда-то давно за­ставил его скрепить отношения с С. А. Вере уза­ми Гименея: «В один вечер, после того как мы ездили в лодке и ночью, при лунном свете, во­рочались домой и я сидел рядом с ней и любо­вался ее стройной фигурой, обтянутой джерси, и ее локонами, я вдруг решил, что это она. Мне показалось в этот вечер, что она понима­ет все, все, что я чувствую и думаю, а что чув­ствую я и думаю самые возвышенные вещи. В сущности же, было только то, что джерси было ей особенно к лицу, также и локоны, и что после проведенного в близости с нею дня захотелось еще большей близости».

Несмотря на запоздалый сарказм и карика­турность описания мотивов, подтолкнувших писателя к юной Софье Берс, оно в существе своем верно. Скрытая сверхчувственность Тол­стого действительно была главным фактором, определившим его выбор. Ведь себя самого он считал крайне непривлекательным, и потому особое значение придавал внешней красоте. Толстой писал: «...я был стыдлив от природы, но стыдливость моя еще увеличивалась убеж­дением в моей уродливости. А я убежден, что ничто не имеет такого разительного влияния на направление человека, как наружность его, и не столько самая наружность, сколько убеж­дение в привлекательности или непривлека­тельности ее».

Возможно, поэтому опустил Толстой в «Крейцеровой сонате» еще несколько важ­ных обстоятельств, повлиявших на его вы­бор. Кроме чуждой Толстому, но крайне привлекательной телесности, были у Сони Берс качества, в которых угадывалась не противоположная ему, а родственная душа. Она так же невысоко ставила доводы рас­судка и располагала не меньшей силой и бо­гатством переживаний.

Не прошло мимо внимания Толстого и то, что Соня управляема, послушна, и эта осо­бенность характера невесты также пришлась ему по сердцу, хотя сам он покорностью не отличался.

Позднее, возведя безликую чеховскую Ду­шечку в эталон женщины, Толстой подтвер­дил притягательность для него слабохарак­терных женщин, а жена прямо и коротко записывала в дневник: «Ему нужна была жен­щина пассивная, здоровая, бессловесная и без воли». Все так, но Толстой, заметив во время наездов в дом Берс покорность Сони, как ока­залось потом, страшно на сей счет заблуждал­ся, смиренность ее была мнимой, лукавой, и в отличие от чеховской Душечки Софья Берс была совсем не слабохарактерна.

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Потому что именно закомплексованность Со­фьи определила ее выбор, пробудила чувства, сделала более чем привлекательной в ее глазах фигуру Толстого. Угадав в нем по твердому взгляду и плотно сжатому рту мужчину воле­вого и самоуверенного, Соня не могла не за­жечься при мысли, что рядом с ним она утра­тит свою обычную неуверенность в себе, станет решительней и целеустремленней. А графский титул и слава крупного русского писателя до предела распалили и без того бешеное, хотя и тайное, честолюбие дочки простого доктора.

На первый взгляд все в будущем браке Толстого складывалось как нельзя лучше, обещало долгое,, ничем не омрачаемое счас­тье. Оба получали то, что хотели, и даже с избытком.

Первый, самый страшный удар, от которо­го он так и не смог никогда оправиться, Тол­стой получил сразу же после свадьбы. Вот соб­ственные слова Толстого, произнесенные с полной серьезностью: «Человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и всякие мучения души, но на все времена для него самой мучительной трагедией была, есть и будет — трагедия спальни». Здесь Толстой совершенно безосновательно и по понятным причинам превратил свою собственную про­блему в общечеловеческую.

Именно с этой Тайной трагедией Толстого, может быть, даже им самим до когда не осо­знанной, связан загадочный факт его биогра­фии: навязчивая мысль о самоубийстве в пер­вые годы брака, мысль столь упорная, что он даже прятал от себя веревки, боясь повесить­ся. Отголоски переживаний тех лет можно найти в «Анне Карениной», «Крейцеровой со­нате», дневниках, и достоверность их сомне­ния не вызывает. С годами кризис смягчился.

Горький, знавший Толстого уже стариком, отмечал: «Мне всегда не нравились его сужде­ния о женщинах — в этом он был чрезмерно „простонароден", и что-то деланное звучало в его словах, что-то неискреннее, а в то же вре­мя — очень личное. Словно его однажды оскор­били и он не может ни забыть, ни простить».

Еще с годами выяснилось, что метастазами противоречий был поражен практически весь физический пласт их совместной жизни (быт, имущество, деньги и т. д.). Выяснилось: он почти аскет — она обожает роскошь, он «не­противленец» — она бьет детей и окружает имение вооруженной охраной, он расточите­лен и склонен к широким жестам — она ска­редна. Одним словом, не было в материальном мире пункта, по поводу которого их взгляды не были бы противоположны, и не существо­вало силы, которая могла бы их примирить.

Толстой, будучи еще женихом, дал юной Со­фье Вере для прочтения старые дневники. Большей жестокости по отношению к ее ком­плексующей натуре трудно себе представить. Вот отрывки из первой ее записи в дневнике с пока еще робкими словами упрека, но уже не чуждые мрачных пророчеств: «...он не понима­ет, что его прошедшее — целая жизнь, жизнь с тысячами различных чувств, хороших и дур­ных, которые мне уже принадлежать не мо­гут... Я тоже увлекалась, но воображением, а он — женщинами, живыми, хорошенькими, с чертами характера, лица и души, которые он любил, которыми он любовался... начинаю чувствовать сильнее, что у нас есть что-то очень непростое в отношениях, которое нас по­степенно совсем разлучит в нравственном отно­шении». Будущее показало, что бестактность с дневниками — не случай, а норма отношения Толстого к себе и к жене. Он с самого начала посчитал себя настолько значительней, мас­штабнее ее, что, мимоходом раня, находил из­лишним вникать в переживания и боли живу­щего рядом человека.

Однако главный конфликт между ними за­ключался в том, что, водрузив себя на некий пьедестал, Толстой так никогда и не пустил же­ну постоять рядом с собой. Парности не полу­чилось. Был король, и была женщина-прило­жение. Поэтому вся история жизни Софьи Толстой представляет собой историю сизифо­вых попыток взобраться на гору, вершину кото­рой безраздельно занимал ее муж — строгий, хладнокровный олимпиец, сбрасывающий от­туда всякого, кто покусится разделить его одинокое величие. Он не считал нужным делать да­же вид, что признает равенство жены с собой, и, прямо не указывая на нее пальцем, тем не менее записывал в читаемый женой дневник: «...Есть люди, до такой степени чуждые, дале­кие в том состоянии, в котором они находятся, что с ними нельзя обращаться иначе, как обра­щаться с детьми, — любя, уважая, оберегая, но не становясь с ними на одну доску».

Нельзя сказать, что Софья Толстая сразу взбунтовалась, оказавшись в положении ведо­мой, подчиненной. Ей поначалу даже понра­вилось передоверять себя чужой, более силь­ной воле, но по мере того как тяжесть длани мужа проявлялась все явственнее, тем очевиднее для Нее делалась самоубийственность смирения. Оставался путь безнадёжного мяте­жа, динамику которого можно проследить по таким отрывкам из ее дневника: «Он говорил, что я слабохарактерна. Это, может быть, к лучшему», «Леву ужасно люблю, но злит ме­ня, что я себя поставила с ним в такие отно­шения, что мы не равны», «...говорила я ему, как он меня всю жизнь унижал», «..боюсь быть слабой... иногда хочется придраться к его слабости», «...у меня бывает иногда глу­пое, но бессознательное желание испытать свою власть над ним, т. е. простое желание, чтоб он меня слушался. Но он всегда меня в этом осадит...», «иногда мне ужасно хочется высвободиться из-под его влияния, немного тяжелого, не заботиться о нем, да не могу. От­того оно тяжело, что я думаю его мыслями, смотрю его взглядами, напрягаюсь, им не сде­лаюсь, себя потеряю».

Рождение детей обычно не смиряет, а рас­ширяет и усложняет конфликт. Подчинение де­тей своей воле представляется часто родителю легким и естественным делом и заканчивается ожесточенной фрондой со стороны выросших детей, ожесточенность которой прямо пропор­циональна оказанному прежде давлению. Один из сыновей Толстого признавался: «Мы не толь­ко любили его: он занимал очень большое мес­то в нашей жизни, и мы чувствовали, что он по­давляет наши личности, так что иной раз хотелось вырваться из-под этого давления.

В детстве это было бессознательное чувство, по­зднее оно стало сознательным, и тогда у меня и у моих братьев явился некоторый дух противо­речия по отношению к отцу». По мере взросле­ния детей и семья Толстого раскалывается, об­разуются временные и постоянные коалиции, противостоящие стороны перестают стесняться в средствах ведения борьбы — одним словом, происходило все то, к чему должна привести де­спотия сверхмощной воли Толстого.

По мере того как имя Толстого приобрета­ло все большее общественное значение, борьба между ним и Софьей Андреевной перемеща­лась в социальную сферу. Показного в них бы­ло много, но более всего к этому лежала душа у Софьи Толстой: общественное мнение волно­вало ее несравненно больше, нежели закорене­лого индивидуалиста Толстого. Она старатель­но фотографировалась рядом с ним, делала все, чтобы ее имя постоянно сопутствовало имени мужа, шла даже на то, что было совер­шенно противно ее природе, — благотвори­тельность. Но главное, пусть неестественно, комично, она стремилась играть роль влия­тельной, любящей и любимой супруги. По это­му поводу сам Толстой стонал: «Не говоря уже о любви ко мне, которой нет и следа, ей не нужна и моя любовь к ней, нужно одно: что­бы люди думали, что я люблю ее».

Шли годы, но после того как испарились последние иллюзии, уже ничего не менялось в отношениях Толстых. Он продолжал смотреть на нее, как генерал на рядового, и вел себя со­ответствующе. Оба ощущали безнадежность положения и каждый искал выход. Мысль Толстого бродила в широком диапазоне — от развода («Живой труп») до убийства жены («Крейцерова соната»). Толстая подумывала о разъезде («Мне легче, когда его нет»), позднее более привлекательной показалась мысль за­вести посторонний роман («Мне хочется убить себя, бежать куда-нибудь, полюбить кого-ни­будь...»). Разумеется, когда потребность люб­ви уже столь ясно сформировалась, любовь не заставила себя долго ждать. Софья Толстая влюбилась в Танеева — милого человека и пре­красного композитора. Дело едва не дошло до греха, остановили Софью Андреевну скорее всего возраст (ей шел шестой десяток) и страх перед бешеным нравом Толстого.

После того как роман с Танеевым благопо­лучно зачах, стало ясно, что судьба уже не пе­ременится. Софья Толстая круто сменила при­оритеты, она как бы заново влюбилась в мужа и, прежде живя с ним почти в разъезде, начала буквально преследовать его. Однако, как выяс­нилось, и здесь Толстая опоздала. Оказалось, что, прежде чем начать очередную безнадежную попытку восхождения на пьедестал к мужу, не­обходимо еще растолкать локтями толпу конку­рентов. Поэтому остаток жизни она потратила не на борьбу с самим Толстым, он стал для нее лишь орудием, а с главными соперниками: до­черью Александрой и толстовцем Чертковым.

На какое унижение способно постоянно разжигаемое, но никогда не насыщаемое чес­толюбие, видно на примере поведения Софьи Толстой незадолго до бегства мужа из Ясной Поляны. Вот что она написала собственной рукой: «Я ушла, лазила по каким-то оврагам, где меня трудно бы было когда-либо найти, ес­ли б мне сделалось дурно. Потом вышла в по­ле и оттуда почти бегом направилась в Телят­ники, с биноклем, чтобы видеть все далеко кругом. В Телятниках я легла в канаву неда­леко от ворот, ведущих к дому Чертковых, и ждала Льва Н-а. Не знаю, что бы я сделала, если бы он приехал; я все себе представляла, что я легла бы на мост через канаву и лошадь Льва Н-а меня бы затоптала...» Старуха, ко­торой в пору было о смерти думать, ревнова­ла, ревновала, как девочка, постылого, но прославленного мужа к его товарищу, вся ви­на которого заключалась в причастности к той благодати, которую она считала своей исклю­чительной собственностью.

Толстой расплатился со своей мучительни­цей самым беспощадным образом, раз и на­всегда выиграв многолетнее сражение с ней: бежав из Ясной Поляны и умерев на железно­дорожной станции, а не на ее руках. Софья Толстая, конечно, не была бы собой, если бы не попыталась отыграть назад хотя бы не­сколько очков в этой безнадежно проигранной партии. Сначала она имитировала самоубий­ство, потом поехала на станцию к умирающе­му мужу и там пыталась повлиять на журна­листов. Сын Сергей Львович с болью писал: «Мама стала спокойнее, но взгляды и мысли ее не изменились. Тот же эгоизм и постоянная мысль только о себе. Она постоянно говорит и любит говорить на вокзале, где все корреспон­денты ее жадно слушают, а мы сидим, как на иголках. Отсюда вся та грязь, которая появи­лась в газетах».

Даже находясь рядом с покойным, Толстая не останавливалась в ее последней пропаган­дистской кампании. Борис Пастернак, будучи еще совсем ребенком, сопровождал отца, зна­менитого художника, который должен был сделать рисунок с мертвого Толстого, и запом­нил следующую картину: «...Прощавшихся удалили из комнаты. Когда мы вошли, она была пуста. Из дальнего угла навстречу отцу быстро шагнула заплаканная Софья Андреев­на и, схватив его за руки, судорожно и преры­висто промолвила сквозь слезы: „Ах, Леонид Осипович, что я перенесла! Вы ведь знаете, как я его любила!" ...Она оправдывалась и призывала отца в свидетели того, что предан­ностью и идейным пониманием превосходит соперников и уберегла бы покойного лучше, чем они». Так, теперь уже в заочном споре с холодеющим трупом мужа, заканчивала свою многолетнюю борьбу графиня Толстая.

Очевидно, в таком изложении жизнь Тол­стых выглядит сплошным кошмаром. И по су­ти, так оно и было. К сказанному, для спра­ведливости, следует добавить лишь некоторые детали, способные отчасти смягчить общую безрадостную картину. Во-первых, положе­ние, занимаемое мужем в обществе, служило могучим щитом больному и очень ранимому Духу дочери безвестного московского доктора. В свою очередь, она, вырвав из рук Толстого вожжи управления хозяйственно-финансовой сферой, очень облегчила, упростила и сделала комфортной жизнь своего не слишком прак­тичного мужа.

Заметно скрашивали их совместное су­ществование и обоюдная глубокая эмоцио­нальность, и равнодушие к доводам рассуд­ка. Это тождество облегчало им жизнь даже тогда, когда они ссорились, потому что ссо­ры их представляли собой серии направлен­ных друг против друга бессмысленных вы­криков, заканчивающихся потоками обо­юдных слез.

Особую миротворческую роль в семье Толстых выполняла эмоциональность. Она наделила Толстого великим художествен­ным талантом, его жену — замечательным художественным чутьем, прэтому совмест­ные занятия литературой долгие годы проч­но цементировали их отношения. Но самы­ми светлыми эпизодами их жизни были те, когда они играли на рояле в четыре руки. В эти минуты не только наиболее полно рас­крывалась лучшая сторона их натуры, но и каждый находил в другом равного себе, иде­ального партнера. И, что самое главное, ча­сы, проведенные вместе у рояля, являлись едва ли не единственными в их жизни, ког­да они были равны, что очень много значи­ло для Софьи Андреевны, остро ощущавшей свое неравенство с мужем.

К сожалению, в последние годы, когда во­зомнивший себя пророком Толстой посчитал литературу и музыку слишком суетными для своего нового сана занятиями и мощью своей воли задавил в себе тягу к ним, оборвалась по­следняя ниточка, связывавшая и мирившая его с женой, и в их жизни не осталось уже ни­чего, на чем интересы и взгляды супругов могли бы сойтись. Начался окончательный и полный развал семьи.

В 70—80-е годы мысль о карьере на рели­гиозном поприще, деле, родственном искусст­ву, но поддающемся организации, все настой­чивей билась в сердце Толстого, и юношеская мечта сделаться «провозвестником новой ре­лигии» уже не казалась несбыточной.

Однако на стезе религиозного реформатор­ства Толстого ждало больше провалов, чем триумфов. Начать с того, что не получилось «новой» религии. Усиленное изучение религи­озных и философских текстов показало, что изобрести что-либо новенькое в этой сфере ему не по силам. Все, что соответствовало его вну­тренним психологическим установкам, уже было изобретено. Поэтому ничего не остава­лось, как бунтовать внутри христианства, из­брав своей мишенью официальную церковь, пойти по пути ересеарха, основателя секты. Однако и на пути еретичества Толстой также не проявил изобретательности, «нового» опять не получилось, и толстовцы даже не смогли, в силу своей малочисленности, зарегистриро­ваться как секта. Толстой — великий русский писатель — не смог сделать то, что удалось сходно чувствующему малообразованному крестьянину Сютаеву.

Глядя со стороны, можно было бы посчитать религиозную фазу деятельности Толстого пол­ным провалом, если бы не специфика его систе­мы ценностей, легко удовлетворяющейся мало­численностью и низким качеством паствы, лишь бы власть над ней была реальна и бесспор­на. Не смутился малочисленностью паствы Тол­стой, более того, обретя пророческий статус, на­чал «бомбардировать» последнего русского царя письмами с указаниями, как тому жить и ка­ким быть. Ослепление Толстого на свой и цар­ский счет было столь велико, что он всерьез по­считал себя парой царю в качестве вершителя народной судьбы, в заботах о которой можно пренебречь нуждами окружающих. Когда Тол­стому напоминали о необходимости прибавить жалование прислуге, он заявлял: «Одно дело — благо русского народа, обсуждаемое с царем, другое — прибавка жалования лакею...»

Возомнив себя русским Самуилом, «делате­лем» царей, исполнив мечту юности, Толстой, казалось, должен был успокоиться. Однако особенность неформального лидерства состоит в том, что оно дается и удерживается с огром­ными потерями, что в полной мере довелось ис­пытать на себе самому Толстому. Ради статуса пророка он растоптал лучшую эмоциональную сторону своей натуры, отказавшись от музыки и художественного творчества. А вместе с чув­ствами пришлось растоптать тело, изображая полное неприятие комфорта и секса.

До смерти Толстого изматывали бесконеч­ные склоки среди малочисленной, но крикли­вой общины. Наконец, всенародный восторг пе­ред его личностью сменился в обществе полной поляризацией оценок, четким делением на бе­зоговорочных доброжелателей и столь же безо­говорочных ненавистников. «Я чувствую, что ко мне отношение людей — большинства — уже не как к человеку, а как к знаменитости, главное, как к представителю партии, направ­ления; или полная преданность и доверие, или, напротив, отрицание, ненависть», — жаловал­ся Толстой. Однако в его жалобах, пусть бессоз­нательно, содержалась большая доля лицеме­рия. Он сам уже давно поделил общество на своих и чужих и действовал в соответствии с личными партийными установками. Вот харак­терная сценка, описанная самим Толстым без тени самоиронии: «Вчера вечером очень трога­тельное общение со студентом, приехавшим для свидания с Кавказа. Гусев сказал, что, кажется, проситель. Он подал мне конверт, прося про­честь. Я отказался, потом стал читать с конца. О монизме и Геккеле. Я недобро стал говорить ему. Он страшно взволновался. Потом я узнал, что он чахоточный, безнадежный. Он стал ухо­дить и сказал, что чтение „О жизни" было для него событием. Я удивился и попросил остать­ся. Я прочел его записку. Оказалось, совсем близкий человек. А я оскорбил, измучил его. Мне было и больно, и стыдно. Я просил его про­стить меня. Он остался в деревне ночевать. Нын­че утром пришел, и мы умиленно говорили с ним. Очень трогательный человек. Я полюбил его». Толстой, видимо, и сам не сознает всего ко­мизма ситуации, когда лаская и отталкивая лю­дей в зависимости от приятия или неприятия его доктрины, он одновременно жалуется на не­ровность людского отношения к себе.

Вместе с тем нельзя утверждать, что голос Толстого был гласом вопиющего в пустыне.

Отнюдь. При личном общении желание оппо­нировать ему не возникало даже у тех, кто за­ранее настраивался на спор. И не истинность толстовских взглядов была тому причиной. Особенность натуры Толстого заключалась в том, что речь его обладала высшей убедитель­ностью. Безукоризненное чутье при выборе слов, корректируемое тончайшим слухом на настроение аудитории, оно наполняло точно выбранное слово такой непоколебимой верой оратора в себя и в истинность им произноси­мого, устоять перед которым было просто не­возможно.

Однако, как часто бывало в подобных слу­чаях, проходило время, магия слов улетучива­лась и «толстовцы на час» возвращались к сво­ему прежнему образу жизни и образу мыслей, нередко еще более критически настроенными к учению Толстого, чем прежде, в отместку за минуты душевной слабости и доверчивости, пережитые в толстовском обществе. Вот как описывал И.Е.Репин эффект от речей Толсто­го: «Беседы Л.Н. производят всегда искрен­нее и глубокое впечатление: слушатель воз­буждается до экстаза его горячим словом, силой убеждения и беспрекословно подчиняет­ся. Часто на другой и на третий день после рад- говора с ним, когда собственный ум начинает работать независимо, видишь, что со многими его взглядами нельзя согласиться, что некото­рые мысли его, являвшиеся тогда столь ясны­ми и неотразимыми, теперь кажутся невероят­ными и даже трудно воспроизводимыми, что некоторые теории его вызывают противопо­ложное даже заключение, но во время его мо­гучей речи это не приходило в голову».

Чувствуя, что магия его краткосрочна, что производимый им эффект непродолжителен, Толстой резкостью публичных высказываний пытался спровоцировать насилие со стороны правительства, дабы снискать мученический венец — безукоризненный и весомейший аргу­мент своей правоты. Горький рассказывал: «Он знает, что мученики и страдальцы редко не бы­вают деспотами и насильниками, — он все зна­ет! И все-таки говорит: „Пострадай я за свои мысли, они производили бы другое впечатле­ние". Это всегда отбрасывало меня в сторону от него, ибо я не могу не чувствовать здесь попыт­ки насилия надо мной, желания овладеть мо­ей совестью, ослепить ее блеском праведной крови, надеть мне на шею ярмо догмата». Пра­вительство, по счастью, оказалось не настоль­ко глупо и помучаться Толстому не дало.

Толстой вообще часто и сильно заблуждал­ся, заблуждался даже относительно природы своего успеха. Он писал о себе: «Редко встречал человека, более одаренного всеми пороками: сластолюбием, корыстолюбием, злостью, тще­славием и, главное, себялюбием. Благодарю Бо­га за то, что я знаю это, видел и вижу в себе всю эту мерзость и все-таки борюсь с ней. Этим и объясняется успех моих писаний». Здесь Тол­стой опять, мягко говоря, лукавил. Аскеза его не была искренней и представляла собой декла­рацию о намерениях, предназначенную для до­верчивой публики. Во времена, когда разоряю­щееся дворянство распродавало землю, Толстой прикупал и прикупал землицу, крича, что зем­левладение — грех, что земля не чья-то, а — Божья, и наконец накупил ее столько, что смог обеспечить отдельными поместьями все свое многочисленное потомство. В сексуальной не­насытности Толстой признавался сам. И уж совсем фантастически выглядит утверждение, что толстовская слава зиждется на его показной борьбе со своими пороками.

Что касается тщеславия и себялюбия, то с этими свойствами своей натуры Толстой и не пытался бороться. Идеальный соглядатай Тол­стого — его жена — писала: «Если бы кто знал, как мало в нем нежной истинной доброты и как много деланной по принципу, а не по сердцу... Все выдумано, сделано, натянуто, а подкладка нехорошая, главное, везде тщеславие, жажда славы ненасытная...» Толстой нехотя согла­шался с женой: «Живу напоказ, для людей».