Отец Тургенева, участник войны 1812 г., вышел в отставку в чине полковника и посе­лился в имении своей жены, Веры Петровны Лутовиновой, селе Спасском-Лутовинове. Сам Тургенев в автобиографии, говоря о себе поче­му-то в третьем лице, писал: «... в 1822-м году совершил с целой семьей и прислугой — в двух каретах с фургоном — заграничную поездку, в течение которой И. С. чуть не погиб — в швей­царском городе Берне, сорвавшись с перил, ок­ружавших яму, в которой содержались город­ские медведи; отец едва ус­пел ухватить его за ногу. Возвратившись в деревню Спасское, семья Тургене­вых зажила деревенской жизнью, той дворянской, медленной, просторной и мелкой жизнью, сама па­мять о которой уже почти изгладилась в нынешнем поколении, — с обычной обстановкой гувернеров и учителей, швейцарцев и немцев, доморощен­ных дядек и крепостных нянек».

Прошло еще несколько лет. Мальчика учи­ли «чему-нибудь и как-нибудь» — пушкин­ская формулировка тут вполне уместна. Лите­ратурой в семье интересовались мало, русскую вообще не признавали, разве что с оговорками Пушкина, который в то время был еще не признанный классик, а юноша, подающий надежды. Зато языкам, француз­скому и немецкому, учили с раннего детства.

С пятнадцати лет Тургенев изучал гумани­тарные науки в университетах, меняя города: год в Москве, два в Петербурге, затем, не удов­летворенный полученным образованием, еще два года в Берлине. Учился он по-настоящему, не для порядка, а для себя. К двадцати трем годам он был широко и фундаментально обра­зованным человеком, знающим языки, фило­софию, русскую и европейскую литературу.

Молодой человек и сам пробовал перо. Уже кое-где печатались его стихи. Автор оценивал свои творения не слишком высо­ко: чем образованней человек, тем трудней ему заблуждаться на собственный счет. По­сылая первые опыты старшим знакомым для совета, он долго и более чем самокри­тично извинялся. Тургенев как бы стоял на пороге литературы, колеблясь, стоит ли де­лать решительный шаг.

Эти колебания длились приблизительно еще два года. «Около Пасхи 1843 г. в Петер­бурге произошло событие и само по себе край­не незначительное, и давным-давно погло­щенное забвением. А именно: появилась небольшая поэма некого Т. Л., под названием „Параша". Этот Т. Л. был я; этою поэмой я вступил на литературное поприще».

Шаг сделан — но можно ли назвать его ре­шительным? Поэме повезло — ее похвалил Бе­линский. Впоследствии Тургенев писал, что ве­ликий критик сделал это «в силу некоторых, едва заметных крупиц чего-то похожего на да­рование». После «Параши» молодой литератор печатался активно. Стихи, поэмы, рецензии, несколько прозаических вещей, то с подписью, то под буквой, то вообще без подписи. Нужная и вполне квалифицированная журнальная ра­бота. Многие литераторы, начинавшие вместе с Тургеневым, так и занимались ею всю жизнь. В тургеневских публикациях до «Записок охот­ника» виден одаренный и культурный молодой автор, уже вошедший в литературу и занявший в ней довольно скромное, но полезное и вполне достойное место.

Далее следует привести финальные фразы коротенькой автобиографии Тургенева, напи­санной, как говорилось, в третьем лице: «В те­чение двух последовавших лет он продолжал писать стихи и даже поэмы, не встречавшие и не заслуживающие одобрения, а уезжая в конце 1846 г. за границу, решился было сов­сем прекратить или изменить свою деятель­ность; но успех коротенького отрывка в про­зе, озаглавленного „Хорь и Калиныч" и оставленного им в редакции только что возоб­новленного журнала „Современник", возвра­тил его к литературным занятиям.

С тех пор они не прекращались — и в про­шлом году явилось уже пятое издание его со­бранных сочинений. Незначительный пере­рыв в этих занятия произошел лишь в 1852 г., когда по поводу напечатания его статьи о кон­чине Гоголя, или, говоря точнее, вследствие появления отдельного издания «Записок охот­ника», И. С. был посажен на месяц в полицей­ский дом, а потом отправлен на жительство в деревню, из которой он возвратился только в 1854 г. С 1861 г. И. С. живет большей частью за границей».

За этими коротенькими строчками — целая жизнь великого русского писателя, и о ней стоит сказать несколько подробнее. Очерк «Хорь и Калиныч» — фрагмент «Записок охотника». В свою очередь, «Записки охотни­ка» — самое значительное произведение моло­дого Тургенева. Оно оказало большое влияние на развитие русской литературы и принесло автору мировую известность. Книга была пе­реведена на многие европейские языки, в 50-е годы находилась фактически под запретом в России, выдержала много изданий в Герма­нии, Франции, Англии, Дании. В центре очер­ков — крепостной крестьянин, умный, талант­ливый, но бесправный. Тургенев обнаружил резкий контраст между «мертвыми душами» помещиков и высокими душевными качества­ми крестьян, возникшими в общении с вели­чавой, таинственной и прекрасной природой. В соответствии с общей мыслью «Записок охотника» о глубине и значительности народ­ного сознания Тургенев в самой художествен­ной манере изображения крестьян сделал шаг вперед в сравнении с предшествующей и совре­менной литературой. Яркая индивидуализа­ция крестьянских типов, изображение жизни народа, показ крестьянина как личности тон­кой, сложной, глубокой, как природа, — глав­ное открытие Тургенева.

Из мощной группы ярких талантов, вошед­ших в литературу в 40—50-е годы, Тургенев за­воевал не просто известность, а широкую, ус­тойчивую славу. Начиная с «Записок охотника», он долгие годы был самым попу­лярным, самым знаменитым писателем, цент­ральной фигурой литературного процесса. Именно его новых вещей больше всего ждали читатели, именно ему издатели, заинтересо­ванные в подписчиках, платили самые высо­кие гонорары — показатель меркантильный, но характерный и достаточно выразительный.

Автор посмертной биографии написал, что Тургеневу «в продолжение сорока лет принад­лежала руководящая роль в литературе», на­писал без колебаний, хотя за два года до того закончил свой земной путь Достоевский, а Толстой выпустил в свет «Войну и мир» и «Анну Каренину». Разумеется, утверждение о руководящей роли могло быть субъективным. Но вот, например, еще одно свидетельство писателя и публициста Владимира Королен­ко, одного из очевидцев эпохи: «Недавно один из критиков „Нового времени" (г. Перцов) указал — и, пожалуй, верно — что гораздо меньше „ругали" Гончарова, чем Тургенева. Да, но это лишь потому, что в то время, кото­рое помнит г. Перцов, о Гончарове вообще го­ворили мало. Тургенев раздражал как собе­седник, порой больно задевавший самые живые струны тогдашних настроений. К нему относились страстно, бурно порицали и так же бурно выражали ему любовь и уважение. У него была ссора, но было и удовлетворение триумфа. Он понимал, и его тоже понимали». Написано это не в работе о Тургеневе, а в юби­лейной статье о Гончарове.

В ряде вопросов литературного быта Турге­нев служил как бы эталоном. Справедливо возмущаясь низкими гонорарами, Достоев­ский сравнивал себя как раз с Тургеневым, что, кстати, вряд ли вызывало прилив симпа­тий к более удачливому собрату. Начиная с «Записок охотника», по популярности у рус­ского читателя Тургенев был первым, первым среди равных, равным среди равных — но вторым не был никогда.

Ну а сам Тургенев — как он относился к своему первенству? Вдумчивый, серьезный, влюбленный в свое дело писатель, он не был по натуре ни борцом, ни тем более вождем. В знаменитой статье-речи «Гамлет и Дон Ки­хот» он восхищался безоглядной решитель­ностью Дон Кихота, наверное, как раз пото­му, что сам этого был лишен. По натуре он был как раз скорее Гамлет — даже в пору высшей славы каждая новая законченная работа оставляла в нем чувство неувереннос­ти, а то и просто неудачи. Ни к какому ли­дерству он не стремился, и в письмах, и в ста­тьях настойчиво называл первым писателем эпохи Толстого. Но, увы, даже эта акция лишь подчеркивала его первенство: отрекать­ся от трона может лишь законный монарх.

В литературе тех лет Тургенев занимал ме­сто важное. Он был признанным писателем. Его книги ждали, о нем говорили даже в жи­тейские моменты, когда нужно было о чем-то поговорить. Когда он писал, обсуждали, что пишет, когда не писал, обсуждали, почему не пишет. Так что вполне можно понять ту ино­гда неосознанную неприязнь, которую испы­тывали порой даже очень крупные художни­ки к своему собрату.

В чем же обвиняли Тургенева? В позерстве, в «популярничав ье», в заискивании перед читаю­щей публикой, в неискренности, даже в желании «подвильнуть хвостом перед молодежью». Боль­ше всего раздражало, что популярность Тургене­ва, в отличие от прочих, все никак не проходи­ла. Вроде бы поссорился с публикой из-за «Отцов и детей», роман ругали — но все равно у всех на устах его имя. Уехал за границу, оторвался от родной почвы, от литературной борьбы — а по приезде вместо равнодушия триумфальная встреча. Говорят, что слава не выдерживает ис­пытания временем, — Тургенева слава сопро­вождала всю жизнь, продолжалась после смерти, продолжается и сейчас.

Тургенев замечательно писал о любви: его проза о «страсти нежной» по воздействию на читателя не уступала (да, пожалуй, и сейчас не уступает) откровеннейшим любовным сти­хам. В то время в душах молодежи Тургенев, пожалуй, занимал место первого лирического поэта эпохи.

Дарование лирика, кажется, ставит непре­менным условием богатую интимную жизнь. Но здесь — заминка. Несмотря на гигантскую популярность Тургенева и связанный с нею ог­ромный интерес к личной жизни писателя, за­глянуть в нее никому не удавалось, он тща­тельно охранял свои чувства от вторжения посторонних. Известно только, что в 1843 г. он познакомился с Полиной Виардо и с этого мо­мента не расставался с ней до конца жизни. Полина была одной из величайших певиц сво­его времени, к моменту их знакомства она была заму­жем и обременена много­численным потомством, но это обстоятельство не помешало пожизненному союзу: дружбе писателя с мужем певицы и трепетно­му отношению к чужим де­тям. В известном смысле союз между Тургеневым и Виардо был и творческим союзом. Когда певица оста­вила сцену, она занялась
композицией, и либретто для ее опер сочинял именно Тургенев. О том, как далеко простира­лась близость между писателем и певицей, хо­дило множество толков, но сейчас можно уве­ренно говорить только о двух записях в дневнике Тургенева. Одна, помеченная 1845 г., сообщает: «Самое счастливое время моей жиз­ни. — Возвращение к зиме. 31 декабря Templario — первый поцелуй...» Другая,- поме­ченная 1849 г. — «Холостяк. 26 июня я в 1-й раз с П(олиной)». Вот и все, о чем можно с уве­ренностью сказать по поводу этой близости.

Виардо красавицей не была, Тургенев, по общему признанию, был хорош собой. Вгля­димся в фотографию 1856 г. Лоб большой, глаза умные, внимательные. Никаких сле­дов пронзительности, фанатичного огня, скрытой муки и прочего творческого демо­низма. Спокойная, чуть печальная доброже­лательность. Основное ощущение от фото­графии или, как говорили в те времена, «ее пафос» — глубокая, естественная порядоч­ность. И, пожалуй, ответственность: писа­тель с таким лицом не оставит на листе не­ряшливой фразы. А в целом — умный, сдержанный интеллигент.

Тургенев был умен, очень умен. Это отме­чали почти все знавшие его. В одном из писем Белинский сообщал: «Тургенев — очень хоро­ший человек, и я легко сближаюсь с ним. Это человек необыкновенно умный, беседы и спо­ры с ним отводили мне душу».

Тургенев прекрасно играл в шахматы, если судить по дошедшим партиям, лучше любого из русских классиков. И еще одно косвенное и грустное свидетельство ума: посмертное вскрытие обнаружило редкостную величину его мозга — он весил более двух килограммов.

Покажется парадоксальным, что именно Тургеневу пришлось всю жизнь доказывать догматикам, что жизнь умнее самого умного литератора, что дело честного художника — честно исследовать действительность, а не подгонять писательскую задачу к ответу.

«Господа критики вообще не совсем верно представляют себе то, что происходит в душе автора, то, в чем именно состоят его радости и горести, его стремления, удачи и неудачи. Они ...вполне убеждены, что автор непремен­но только и делает, что «проводит свои идеи»; не хотят верить, что точно и сильно воспроиз­вести истину, реальность жизни есть высочай­шее счастье для литератора, даже если эта ис­тина не совпадает с его собственными „симпатиями", — так писал он в очерке «По поводу „Отцов и детей"».

Здесь, видимо, опять надо вернуться к ог­ромному тургеневскому уму. До сих пор спо­рят: полезны ум и образование в художествен­ном творчестве или вредны? На примере русских гениев можно ответить однозначно: полезны. Тургенев постоянно попадал в самую сердцевину, в «десятку» общественных про­блем конечно же не потому, что «популярни­чал» или «стремился подвильнуть хвостом», а только потому, что наблюдал жизнь страны гораздо внимательнее, понимал гораздо глуб­же, чем подавляющее большинство его совре­менников. Отсюда постоянный жадный инте­рес к его творчеству. Отсюда, к сожалению, близорукие, но злые нападки на писателя.

Момент выхода «Записок охотника» был счастливым: писатель и передовое общество совпали в оценке острых проблем дня. Даль­ше стало сложнее, почти в каждой новой ве­щи открывал он новые типы. Если жизнен­ность их обнаруживалась сразу, вещь объявлялась творческой победой, если через пятнадцать лет — клеветой. К счастью, четы­рех десятилетий творчества хватило, чтобы читающая Россия поняла и признала этот пророческий дар.

Прозу зрелого Тургенева современники чи­тали взахлеб, критики же главным образом ру­гали. Самокритичный классик больше верил тем, кто бранил. (Тогда еще не было известно, что быть обруганным куда престижнее, чем расхваленным, и что самый прямой и надеж­ный путь к славе лежит через скандал.) Сомне­ния в себе накапливались. В письмах Тургене­ва 60—70-х гг. звучали навязчивые мотивы: с творческой работой пора кончать. В очерке «По поводу „Отцов и детей"» — невеселая шут­ка: «...литературные ветераны подобны воен­ным — почти всегда инвалиды — и благо тем, которые вовремя умеют подать в отставку!»

И рядом, в той же фразе, спокойный и горький вывод: «Наступили новые времена, нужны но­вые люди».

Но как жить писателю, переставшему пи­сать? Тургенев продолжал писать, не надеясь на успех, заранее предсказывая неудачу каждой новой вещи, но писал. Журналы его ругали, он соглашался и вновь писал. Среди «неудач» это­го периода такие шедевры, как «Вешние воды» и «Песнь торжествующей любви».

В 1872 г. Тургенев написал другу и сорат­нику, Флоберу: «Мой друг, старость — это тя­желое тусклое облако, заволакивающее и бу­дущее, и настоящее, и даже прошедшее, так как делает его печальным, стушевывая и над­ламывая воспоминания. Надо защищаться против этого облака....

Автор не должен падать духом. Пусть он мужественно идет до конца!..

Прощайте и до свидания, мой дорогой друг, — будем же держать голову высоко, по­ка ее не покроют волны». Тургеневу предсто­яло бороться с волнами еще одиннадцать лет.

Тургенев — великий труженик — заработал у судьбы право если не на спокойную старость, то хотя бы на легкую смерть. Вышло по-иному. Последняя болезнь была мучительной и долгой, после выяснилось, что это рак позвоночника. Писатель знал, что умирает, но продолжал ра­ботать. В свое время возмущенный предполо­жениями, что некоторые его повести написаны по-французски и по-немецки, Тургенев резко
возражал: «Я никогда, ни одной строки в жиз­ни не напечатал не на русском языке; в против­ном случае я был бы не художник, а — просто дрянь. Как это можно — писать на чужом язы­ке, когда и на своем-то, родном, едва можно сладить с образами, мыслями и т. д.!»

Увы, в жизни лучше не зарекаться. Летом 1883 г. в Буживале умирающий Тургенев дик­товал по-французски свое новое произведение, рассказ «Пожар на море». Почему по-фран­цузски? Так приходилось, ведь записывала Полина Виардо.

Дни, оставшиеся до последнего беспамят­ства, были мучительны. Успел просмотреть русский перевод «Пожар на море», успел по­слать коротенькое письмо Толстому — старо­му литературному и личному противнику, — в котором уговаривал упрямца вернуться к литературной деятель­ности («Друг мой, ве­ликий писатель земли русской — внемлите моей просьбе!»), успел сделать необходимые распоряжения по пово­ду похорон.

Незадолго до смерти Тургенев говорил, что он желал бы быть похо­роненным, в Святогорском монастыре, у ног Пушкина, которого всегда называл своим учите­лем, но не считал себя достойным такой чести, а потому завещал похоронить его тело в Петербур­ге, на Волковом кладбище, рядом со своим дру­гом Белинским. На буквальном исполнении сво­ей воли он не настаивал, поскольку рядом с могилой критика не было места. Поэтому похо­ронили его неподалеку, на том же кладбище.

Биограф рассказывал: «В погребальной про­цессии, медленно двигавшейся от Варшавского вокзала на кладбище — среди несметной тол­пы, стоявшей вдоль улицы, участвовало 179 де­путаций с венками — от различных ученых уч­реждений и обществ, от органов столичной и провинциальной печати... Глаз едва охватывал весь этот ряд венков, двигавшихся, возвышаясь над толпой, на протяжении более чем двух верст». Так проводили современники своего ку­мира, сорок лет приводившего литературную и общественную Россию в восхищение.