Гёте родился в одной из самых богатых франкфуртских семей. Ласковая умная мать, уютная обстановка, дышавшая достатком и культурой, много веселья и песен, игр и сказок, много книг, рано открывших пе­ред ребенком чудеса фанта­зии, героические предания, поэзию страстей, позволи­ли его способностям раз­виться широко и приволь­но. С восьми лет Гёте - уже владел древними языками и важнейшими из новых. Под руководством отца он писал латинские и немецкие сочинения, ув­лекался красотами природы, слагал наивные стихи и затейливые сказки подобные тем, что мастерски сочиняла для него мать.

Когда же французская оккупация, дливша­яся два с половиной года, расшевелила древ­ний деловитый Франкфурт и привила его го­рожанам интерес к театру, привычку к звучной декламации французских актеров и к классическому репертуару, мальчик попробо­вал свои силы в создании трагедий. В жизни Гёте раннее соприкосновение с французской культурой оставило заметный след. Он отра­зился прежде всего в стремлении к изящному лоску, светской культуре, занятиям живопи­сью, усиленному чтению чужеземных литера­турных образцов и намерению закончить обра­зование в Париже.

Вечно сосредоточенный и строгий отец, пе­редавший поэту ту величавую осанку, которую современники считали горделивостью олим­пийца, был обязан своим успехом профессии юриста и видел в сыне продолжателя своего де­ла. Он решил послать шестнадцатилетнего сы­на в лейпцигский университет. Казалось, Гёте было предназначено стать правоведом.

Впечатлительный, полный огня, но неопыт­ный юноша бросился в чарующий водоворот лейпцигской жизни. Университетская наука, педантичная и безжизненная, не удовлетворя­ла Гёте. Он занялся самообразованием, и, не­смотря на разгульный образ жизни, сменив­ший усидчивые занятия первых месяцев, запас его знаний значительно обогатился, продвину­лась вперед и литературная работа. Чем больше расширялся кругозор и чем сильнее стано­вились творческие порывы, тем мучительнее ощущались условия и отношения, среди кото­рых юному дарованию суждено было жить. За­долго до своего «Вертера» Гёте испытывал при­ливы тоски и жажду протеста, демонстративно окружая себя шумной, эксцентричной толпой товарищей-студентов.

Упадок сил, потребность в отдыхе и необхо­димость серьезного лечения побудили Гёте вер­нуться на родину. Но домашняя обстановка уже казалась тесной, жажда неизведанных впечатлений влекла его вдаль; едва оправив­шись от болезни, он снова отправился в доро­гу. «Ученические его годы» закончились в Страсбурге. Юриспруденция и здесь стояла у него на втором месте. Безучастно терпел Гёте все лекции, экзамены, даже согласился стать адвокатом во Франкфурте, но страстная любо­знательность влекла его к медицине, естество­знанию, точным наукам. Одновременно он изу­чал старинные алхимические сочинения, с их таинственной мудростью, заклинаниями и та­лисманами, будто обещающими дать ему ключ к познанию природы. Поэт и будущий естест­воиспытатель, наделивший доктора Фауста собственной жаждой явных и тайных знаний, обнаружился в этот период со всей ясностью.

Но Страсбург — город, впитавший и фран­цузскую, и немецкую культуру, — пробудил в Гёте чувство национальной гордости, заставил задуматься о старине и бесцветном настоящем.

Случайно примкнув к литературному кружку, он не только нашел поддержку своим народ­ным симпатиям, но и возглавил группу юно­шей, ставшую зародышем целого литератур­но-общественного движения, известного под названием «Штурм и натиск» (Sturm und Drang). Дружеский обмен мнениями по вопро­сам искусства и народности вряд ли вышел бы за круг обычных интеллигентных посиделок, если бы во главе кружка не стал взрослый, об­разованный и опытный человек — Гердер.

Сразу оценив необычайное дарование Гёте, Гердер развивал в беседах с ним свои заветные теории, поделился своими мечтами об обнов­лении немецкой поэзии на национальной осно­ве, передал чисто романтический культ сред­невековой старины, легенд, сказок, песен. Гёте, увлеченный этой проповедью, написал восторженную статью о страсбургском соборе, бродил по деревням Эльзаса и записывал на­родные песни. Тогда же поэт принял оконча­тельное решение обработать легенду о Фаусте, в которой ему пока видилась только ориги­нальная личность авантюриста, вырывающе­гося на волю из будничной рутины. Когда Гер­дер покинул Страсбург, кружок распался, молодые люди разъехались. Гёте, вооружен­ный дипломом доктора права, пытался прак­тиковать в разных местах, но страсбургские воспоминания не изглаживались. Как не из­глаживались воспоминания о романе с доче­рью пастора Фридерикой Брион — увлечение искреннее, вызвавшее ряд прелестных стихо­творений, встретившее взаимность и порван­ное самим Гёте, изменчивым, жаждавшим но­вых впечатлений, широкой арены и навеки разбившим сердце девушки. В глубокой старо­сти, диктуя свои мемуары, он не мог без вол­нения вспоминать об этом эпизоде.

Магическое действие произвел на читаю­щую публику роман Гёте «Страдания молодо­го Вертера», принесший ему вначале всенемецкую, а потом и общеевропейскую, славу. Пережитое и виденное переплелось в романе с прочитанным и искусно переработанным; не­счастная любовь к Лотте Буфф, которая пред­почла поэту его сухого и деловитого друга (от­голоски сочинений Руссо); развязка сердечной драмы молодого человека, нашедшего в бегст­ве спасение от безумного горя и мыслей о само­убийстве, слилась с реальной историей само­убийства одного знакомого. Из этих элементов возникла печальная повесть о разбитых надеж­дах идеалиста, томимого несчастной страстью, общественным лицемерием, сословным неравен­ством. Форма этого романа уже устарела, фило­софия и моральные рассуждения, описания ка­жутся растянутыми, эмоции порой слишком напряжены — но и на сегодняшнего читателя все еще действует исповедь героя, страстное его стремление к народу, к природе, к детям, впе­чатляет образ Лотты, даже мелодраматичная по­следняя сцена, где выстрел сливается с громом и бурей, не портит общей картины.

Современников же, молодежь, увидевшую, как в зеркале, отражение своих дум и тревог, роман «Вертер» потряс. К Гёте издалека приез­жали паломники, чтобы взглянуть на писателя. Молодые неудачники стали чаще кончать само­убийством. Увлечение перешло в настоящую эпидемию. Гёте, не ожидавший таких последствий, предпослал второму изданию «Вертера» эпиграмму, в которой допускал сочувствие, со­жаление, но никак не подражание: «Прислу­шайтесь, что он говорит нам из могилы: „Жа­лейте обо мне, но будьте мужественны"».

Несмотря на всенародную славу, Гёте сно­па ощущает недовольство жизнью и принима­ет приглашение юного веймарского принца Карла-Августа переселиться в Веймар.

Это случайное сближение имело важные последствия и открыло новый период в.жизни Гёте. Карл-Август обещал новому другу место при дворе, обеспеченное положение, дом в са­ду, где можно спокойно беседовать с музами. Однако поэту и принцу было еще не до бесед с музами. Они самозабвенно окунулись в вихрь развлечений, который казался веймарскому обывателю чуть ли не вакханалией. Когда Карл-Август принял власть в свои руки, каза­лось, по выражению одного исследователя, что сами «буря и натиск» вступили на престол.

Гёте вернулся к трезвой жизни раньше своего товарища по кутежу и стал влиять на него сове­тами, ставя важные правительственные задачи, указывая на нужды бедного народа. Карл-Август лишь постепенно переходил к серьезным взгля­дам на жизнь и обязанности, поручив Гёте реше­ние важнейших административных задач. Быст­ро повышая его в должности, Карл-Август назначил наконец поэта «президентом палаты», что фактически равнялось должности премьер-министра. В разные времена поэту приходилось стоять во главе горного ведомства, военной ко­миссии, заботиться о школах, здравоохранении и путях сообщения, заведовать театром и проводить меры, улучшавшие положение простого народа.

В Веймаре Гёте сблизился с удивительной женщиной — Шарлоттой фон Штейн. Она мно­го способствовала нравственному и художест­венному перерождению поэта. В своей подруге, женщине не первой молодости и матери семей­ства, он нашел человека, способного понять и поддержать его. Ей он диктовал свои произве­дения, с ней обменивался мыслями даже по на­учным проблемам. При ее содействии он сгруп­пировал в Веймаре кружок, состоявший из даровитых писателей и одаренных женщин, вскоре прославившихся по всей Германии, не­истощимый на изобретение литературных уп­ражнений, любительских спектаклей, издания рукописных журналов. Наконец, в домике сре­ди тенистого сада, где встретился Гёте со своей подругой, проходила его работа по естествозна­нию. Работы и наблюдения по геологии и ми­нералогии, ботанические исследования возро­дили интерес, заявивший о себе еще в ранней молодости и перешедший в настоящую страсть.

Редко соединяемые дарования художника и ад­министратора были дополнены талантом нату­ралиста.

Замечательное само по себе увлечение Ио­ганна Вольфганга фон Гёте, господина тайного советника, короля европейской литературы, бо­таникой, зоологией, анатомией вдвойне замеча­тельно тем, что не только интеллектуальное любопытство двигало Гёте по пути естественно­научных изысканий, по и его свободный дух, искренняя жажда справедливости, стихийный демократизм, высказанные им еще в стихах:

Когда в бескрайности природы,

Где, повторяясь, все течет,

Растут бесчисленные своды,

И каждый свод врастает в свод.

Тогда звезда и червь убогий

Равны пред мощью бытия.

И мнится нам покоем в Боге

Вся мировая толчея.

Удивительно глубоко, умно, сердечно и вер­но сказано. Емкость поэтической формы лишь усиливает эффект от ощущения независимости души автора: сильной, гибкой, спокойной, де­мократичной... В прозе Гёте говорил о том же органично присущем ему чувстве неприятия кастовости, разобщенности: «...в человеческом духе, так же как и во Вселенной, нет ничего, что было бы наверху или внизу; все требует одинаковых прав на общее средоточение».

Бессознательное поначалу ощущение неспра­ведливости тогдашних научных догматов застав­ляло Гёте бросаться в бой даже тогда, когда речь шла о классификации растений. Отдавая долж­ное Карлу Линнею как ботанику, Гёте, поражен­ный всеобщей гармонией природы и среди разно­образия видевший во всем единство, не мог не восстать против признанного авторитета, разоб­щавшего и разъединявшего, когда решалась судьба картины мира. Гёте писал: «После Шекс­пира и Спинозы наибольшее впечатление произ­вел на меня Линней, именно благодаря тому про­тиворечию, которое он во мне вызвал; ибо то, что он насильно старался разобщить, должно было, в силу глубочайшей потребности моего существа, слиться воедино». Как со временем выяснилось, в споре Гёте и Линнея прав оказался Гёте, и в дальнейшем морфология растений развивалась именно в указанном им направлении.

Успешно продвигались и анатомические изыскания Гёте. В те времена в науке господ­ствовала теория исключительности человека в животном мире на том основании, что среди костей его черепа отсутствовала межчелюстная косточка, непременная для черепов других млекопитающих. Гёте же, изучив череп ребен­ка, злополучную косточку нашел, посрамив в очередной раз дипломированных ученых.

Со временем пришла к концу деятельность Гёте на государственном поприще. В натянуто­сти отношений между поэтом и герцогом, сме­нившей былую искренность, были, вероятно, повинны обе стороны; в желании Гёте удалить­ся от дел виновато было равнодушие герцога к своим обязанностям, становившееся все тяго­стнее для поэта. Он прибегал к разным средст­вам, чтобы отвлечь друга от придворной суеты. Однажды даже почти похитил его и увез в Швейцарию, чтобы на лоне природы убедить герцога в необходимости начать новую жизнь. Но с возвращением в Веймар все возобнови­лось, а властолюбие прежнего товарища, уже вкусившего прелесть бесконтрольного поведе­ния, возмущало свободолюбивого Гёте. В вину самому Гёте, вероятно, можно поставить то, что он пошел на службу, будучи по натуре глу­боко частным человеком. Излагая свое житей­ское кредо, он писал: «Никогда в жизни не ста­новился я во враждебную и бесполезную оппозицию к могущественному потоку массы или к господствующему принципу, но всегда предпочитал, подобно улитке, спрятаться в ра­ковине и жить в ней, как заблагорассудится».

Гёте уехал в Италию. Не для того только, чтобы на месте изучить памятники античного искусства (как он это заявлял), но для того, чтобы подготовить свой переход к частной жизни и возврат к творчеству, предпринял Гё­те это давно задуманное под влиянием востор­женных воспоминаний отца путешествие. Це­лый мир новых и чарующих впечатлений открылся перед ним. Чудеса искусства и при­роды, дух великой старины, нежные южные картины наполнили душу поэта светом и по­коем. Все уносило его далеко от современнос­ти, в область чистого искусства, в бесконеч­ные философские грезы.

В Италии же писались новые фрагменты дав­но задуманного «Фауста». А в 1790 г. в 7-том­ном издании собрания сочинений Гёте появи­лось все, к тому времени обработанное из первой части «Фауста». В заглавии обозначено, что это отрывок большого целого. И действи­тельно, в этой первой публикации еще нет мно­го, что мы знаем, но под пером гениального по­эта легенда о шарлатане-чернокнижнике уже получила глубокий смысл и мировое значение. Все пережитое и передуманное самим поэтом, титанические порывы молодости, отвага мыс­ли, пытавшейся овладеть таинственными зако­нами бытия, недовольство наукой и жизнью, увлечение пантеизмом, жажда славы и счастья, неспособность оценить блаженные минуты, когда счастье столь возможно, — все это вошло н трагедию, преобразило Фауста в искателя ис­тины и борца за свободу и могущество челове­ческого духа, подняло значение Мефистофеля как носителя отрицания и сомнения, томив­ших самого поэта, и это произведение навсегда останется поэтической исповедью Гёте.

Исповедальность образа Фауста, прежде все­го, заключалась в том, что Гёте от природы был законченный материалист и скептик. В одном письме он сделал характерное признание: «Гос­подь покарал Якоби метафизикой, меня же на­оборот благословил физикой, дабы я радовался, любуясь его творением. И если ты говоришь, что в Бога можно только верить, то говорю те­бе — я со всей силой верю только в то, что ви­жу». Такой подчеркнутый сенсуализм, вероят­но, и привел Гёте к неожиданному признанию в другом письме: «Я не христианин». Непри­язнь Гёте к рациональному началу и сугубо чув­ственному подходу к восприятию жизни выра­зилась и в знаменитой фразе из «Фауста»:

Теория, мой друг, суха.

Но древо жизни зеленеет.

Однако, что замечательно, к шестидесяти го­дам наступил в жизни Гёте момент, когда он расстался с врожденным скептицизмом. Юный Шопенгауэр с горячностью начинающего скеп­тика попытался вернуть помудревшего едино­мышленника в лоно скепсиса, уверяя его в со­вершенной беспомощности разума, Гёте, жалея своего юного оппонента и сочувствуя ему, все- таки не нашел для него слов утешения.

Биограф так писал о пережитой поэтом в тот период метаморфозе: «В научных интере­сах Гёте происходят перемены. Разве не отно­сился он прежде скептически к математике и к астрономии, как к наукам невидимым? Раз­ве не держался вдалеке от звезд и чисел, по­тому что тут оказались бессильными его пять священных органов чувств? Теперь он превоз­носит астрономию, как единственную науку, которая покоится на абсолютно твердой осно­ве и с полной уверенностью может шагать сквозь бесконечность...»

Прежде он нападал на Ньютона, потому что его гётевский глаз не видел того, что вытекает из опытов Ньютона. А теперь он спорил о том же предмете с Шопенгауэром, с молодым кан­тианцем. «Как, — восклицает Гёте, — свет су­ществует только, поскольку вы его видите? Нет! Вас самого не было бы на свете, если бы свет не видел вас!» Таким образом, к шестиде­сяти годам Гёте преодолел свой «фаустовский» комплекс, но Фауст как автобиографический тип личности, исполненной скепсиса и жажды чувственных наслаждений, остался в мировой литературе навсегда.

Возвращение Гёте из Италии ознаменова­лось встречей, много определившей в его жиз­ни. Он встретил женщину, которую назвал сво­ей женой. Это была Христина ВуЛышус. Она поджидала в дворцовом парке Веймара господина тайного советника фон Гёте, чтобы подать про­шение о помощи ее брату, начинающему писателю. Просьба была уважена, по не благодаря талантам братца. Христина была простой цветочницей двадцати трех лет, едва читала, а писала того хуже, но она была свежа, с мягкой кожей, ясным взглядом и румяными щеками, непослушными кудрями, падающими па лоб. У нее был веселый нрав, и она охотно сме­ялась, шутила и напропалую строила глазки.

Гёте поселил поначалу ее отдельно от себя, в маленьком садовом домике, где ее и посе­щал. Однажды он нашел Христину спящей с разрумянившимися щеками и разметавшими­ся непокорными волосами. Картина была на­столько пленительной, что он не решился раз­будить ее, а положил две розы и несколько цветов померанца рядом с ее подушкой, вы­шел из комнаты и написал стихотворение:

Вновь тебя увижу этой ночью,

О, мой ангел, ты вдвойне отплатишь

Мне за приношение нежной страсти.

Вскоре новость знал весь город. Люди суда­чили и болтали, возмущенные аморальностью поэта. В Гёте они видели почти высшее сущест­во: молва не осуждала его связь с госпожой фон Штейн, которая во всем была ему ровня. Теперь же его считали порочным соблазнителем. Впро­чем, герцог был снисходителен, и легко прощал старому другу любовные утехи, лишь бы они не мешали охоте и придворным балам.

В течение семнадцати лет Христина была его любовницей, прежде чем он решился уза­конить отношения, совершив скромный обряд гражданского брака. Их семейная жизнь не представляла собой идиллии, хотя бы потому, что они никогда не были ровней. Христина до конца дней обращалась к мужу на «вы» и «господин советник».

Она была воплощением чувственного тепла и женской непосредственности. Как Гёте пи­сал в «Римских элегиях», она была «плоть во всем ее великолепии», его «маленький Эроти- кон», с которой вполне удовлетворялась чув­ственная сторона его натуры. Биографы лю­бят попрекать Христину за ее пристрастие к выпивке, мол, она парами шнапса отравляла дыхание гения, но гений и сам был не прочь выпить, поэтому травились они оба и по обо­юдному согласию.

С момента заключения брака лед в веймар­ском обществе тронулся, и двери многих домов открылись перед новоиспеченной тайной совет­ницей. Но триумфального шествия по велико­лепным салонам не получилось. После своего «возвышения» Христина, страшно располнев, стала вести малоподвижный образ жизни. В Веймаре говорили о «толстой половине Гёте».

Конец ее был тяжелым, она страдала уре­мией. Отношение к ней Гёте в конце жизни не отличалось особым вниманием. Он, который всегда так боялся болезней и смерти, печальных событий, не выдержал ее страданий. Он отгородился от жены собственными болезня­ми, чтобы не видеть ее мучений. Она умерла в одиночестве, в последние мгновения он не дер­жал ее руку. В своем дневнике он записал сов­сем коротко: «Умерла моя жена. Последняя, ужасная борьба ее тела. Она умерла в обед. Во мне и вокруг пусто и мертвая тишина».

Старость — пора сбора воспоминаний. И Гё­те отдал дань этой распространенной привычке. Искусно соединив в примечательной автобио­графии «Из моей жизни» действительно пере­житое с пригрезившимся, и если не прямо со­чиненным, то гармонически истолкованным. Недаром автор дал своей книге и второе, наибо­лее известное название — «Правда и вымы­сел». Старость также время для тихого каби­нетного труда — Гёте пересмотрел и развил свои естественнонаучные работы, обнародовал свои наблюдения над «метаморфозами расте­ний», расширил свою эрудицию, изучая восточ­ную поэзию (результатом явился сборник под­ражаний арабским и персидским поэтам, «Западновосточный диван»). Он с интересом следил за важнейшими явлениями европей­ской литературы, удивляясь Байрону, защи­щая его «Дона Жуана» от наладок, приветствуя лучшие произведения французских романти­ков, Пушкина, Мицкевича, не зная расовых различий и предубеждений и молодея духом при виде новых ростков жизни.

Постоянные визиты в Веймар его поклонни­ков помогли поэту установить личные связи чуть ли не со всеми выдающимися деятелями литературы и науки. Среди оживленного обме­на мыслями с писателями, натуралистами, фи­лософами он находил время для дружеской пе­реписки с такой феноменально одаренной девочкой, как сестра романтика Брентано, Беттиной, страстной его поклонницей. Он с таким участием следил за всеми ее душевными дви­жениями, что невольно ввел девочку в заблуж­дение, будто не в тонком психологическом ин­тересе, а в сердечном увлечении крылась причина «Переписки Гёте с ребенком», как на­звала Беттина несколько лет спустя после смерти поэта свою книгу. В книге этой вымы­сел даже более, чем в автобиографии Гёте, сме­шан с правдой.

В полных любознательности старческих за­нятиях Гёте снова оживали чувства и интере­сы, лишь на время отодвинутые увлечением классической стариной. Театр, правда, не привлекал его больше; с 1817 г. он освободил себя от тягот директорства и перестал писать пьесы. Но лирическое настроение продолжа­ло посещать его. В Зулейке «Западновосточного дивана» он воспел Марианну Виллемер, о задушевной элегии — Ульрику фон Ливенцов, последних вдохновительниц его поэзии.

История отношений Гёте с Ульрикой фон Ли- венцов — удивительное свидетельство уникаль­ной душевной мощи поэта. Будучи семидесяти пяти лет от роду он, как юноша, влюбился в во­семнадцатилетнюю девушку, Ульрику. Это была замечательная во многих отношениях любовь. Ничего нет удивительного, если старик влюбля­ется в молодую девушку, не новость, когда такая девушка выходит за старика, прельщенная той или иной выгодой. Но странно, почти невероят­но, если юное существо, почти ребенок, влюбля­ется в старца, у которого нет самого существен­ного элемента всякой любви — будущего. Между тем Ульрика полюбила старика Гёте, и притом искренней, пылкой любовью, не иссякшей в ее душе до самой смерти, на протяжении почти восьмидесяти лет.

Эта любовь замечательна еще и потому, что она почти до конца XIX столетия сохранила живую память о величайшем поэте. Почти ле­гендой дышат подробности, проникавшие иногда в печать из уединенного замка, при­ютившего в своих стенах последнюю любовь Гёте. Ульрика умерла в 1898 г., донеся до со­временников неумирающее воспоминание о гениальном человеке, который едва не стал ее мужем. Что думала она в грустные годы ста­рости (она умерла 96 лет от роду), мысленно уходя назад в далекие, почти сказочные вре­мена, когда титан германской поэзии остано­вил на ней свой взгляд, готовясь унести на ста­рых, но все еще силь­ных руках в небеса? Она не вышла замуж, потому что невозможно было найти человека, который был бы в со­стоянии занять в ее сердце место, принад­лежавшее когда-то Гё­те. Он был стар, но она помнила, что он все еще был крепок. Корпус его был строен и прям, лоб не бороздили морщины, на голове не было признаков плеши, а глаза сверкали блеском красоты и силы. Ульрика помнила, что у них уже все было условлено, что недо­ставало только формального акта — женить­бы, но что пришли друзья и приятели и вос­стали против «неестественного» брака, который в глазах общества мог показаться смешным. Неестественный? Смешной? Но по­чему Ульрика проходила мимо сотен молодых здоровых и крепких мужчин, суливших ей много лет взаимного счастья, и остановила свое внимание на нем, только на нем, с его ор­лиными никогда не потухающими глазами, со светлой седой головой?

Гёте стоило больших усилий, чтобы пре­одолеть свою любовь и покинуть Ульрику. Об этом свидетельствуют его удивительные эле­гии, посвященные Ульрике. Ему это было тем более трудно, что герцог веймарский Карл-Август уже имел неведомо для Гёте разговор с матерью Ульрики, обещая для дочери дом и первое место в веймарском обществе, если она выйдет за Гёте. Мать после этого говорила с дочерью, которая, конечно, тотчас дала пол­ное согласие. Брак, однако, расстроился, по­тому что, с точки зрения обывателя, такой брак был неприемлем. Общество не понимало, что не старик хотел сделать Ульрику своей женой, а Гёте, великий германский олимпи­ец, который, как античные боги, не старился, не дряхлел, потому что сам был богом...

Теперь, спустя века после смерти Гёте, не­вольно становишься в тупик перед необычай­ным явлением его личности. Почему его так любили женщины? Он был умен, но ум не все­гда аргумент для женского сердца; он был красив, но и красота не всегда притягатель­ная сила. Кажется, феномен Гёте лучше дру­гих понял Генрих Гейне, когда, вспоминая об их встрече, писал: «В Гёте мы находим во всей полноте соответствие внешности и духа, кото­рая замечается во всех необыкновенных лю­дях. Его внешний вид был так значителен, как и слова его творений; образ его был испол­нен гармонии, ясен и благороден, на нем мож­но было изучать греческое искусство, как на античной модели... Время покрыло снегом его голову, но не могло согнуть ее. Он носил ее так же гордо и высоко и, когда говорил, он словно рос, а когда простирал руку, то, каза­лось, он указывает звездам путь».

В старости вернулся к Гёте и интерес к на­родной старине. С участием следил он за ра­ботами братьев Гримм, изучал «Эдду», ново­греческие песни, сербские былины. С такими живыми симпатиями к народному прошлому, правда, у Гёте не всегда соединялось в годы старости понимание духа современных дви­жений в народе. Война за освобождение, на­полнившая все вокруг него энтузиазмом, не изменила его позиции трезвого наблюдателя. И народные массы казались ему слишком не­подготовленными, и противника их он считал слишком могучим (с Наполеоном он встречал­ся в 1808 г. в Эрфурте и Веймаре, с любопыт­ством ученого видя в нем всемирно-историче­ское явление), и за подъемом духа не видел впереди определенной национальной про­граммы. Но великие дни освободительной войны увлекли наконец и его. Юношеская свежая радость охватила старца, и вместе со всем народом он отдался надеждам, но доста­точно долго прожил потом, чтобы увидеть, как возвратом к прошлому обернулось начав­шееся возрождение.

Тихо догорала жизнь старца. Он спокойно думал о смерти, повторяя строку из известно­го своего стихотворения: «Подожди немного, отдохнешь и ты». Утром в день кончины Гёте еще любовался чудной картиной весны, про­сил принести ему несколько книг для новых работ, потом, опустившись в кресло, безмя­тежно «смежил орлиные очи».