Предки поэта не отличались знатностью. Фамилии у них не было. И отца, и деда Пет­рарки звали только по имени, иногда, в особо торжественных случаях, прибавляя к нему от­чество, так было принято в итальянских дере­вушках и городах. Отца Франческо величали Пьетро ди Паренцо ди Гардзо. Но чаще звали просто Петракко. Впрочем, в одном из доку­ментов он назван Петраркой. От долго сущест­вовавшего мнения, согласно которому так стал именовать себя только сам Петрарка, «певец Лауры», желая облагородить «вульгарное» имя своего родителя, пришлось отказаться.

Подобно своему отцу и деду, Петракко испол­нял должность нотариуса, поэтому к его имени иногда добавляли слово «сер». Он перебрался во Флоренцию, разбогател и заседал в коллегии приоров. Он дружил с Дан­те. По словам Петрарки, их сближало большое сходство характеров, науч­ных интересов и политиче­ские убеждения. Поэт да­же уверял, будто его отец был изгнан из Флоренции в тот же самый день, что и автор «Божественной ко­медии», и на основании то­го же приговора.               

В чем именно состояла вина сера Пьетро, сказать сейчас невозможно. Видимо, она бы­ла достаточно серьезной: его приговорили к большому штрафу, отсечению руки и изгна­нию из города с конфискацией имущества. Вот почему Петрарка родился в Ареццо.

На первых порах Петрарка учился началам грамматики, диалектики и риторики. Отцу хоте­лось сделать из него юриста, и Петрарка отпра­вился в Болонью, крупнейший центр тогдашней юридической мысли, изучать право.- В Болонье Петрарка жил беспечной студенческой жизнью, о которой он, подобно большинству людей, вспо­минал в старости с некоторой ностальгией, но проявлял успехи в науках, особенно в граждан­ском праве. Однако вскоре обнаружилось, что столь традиционная для того времени карьера его отнюдь не прельщает. В нем проснулся по­эт, и при первой возможности он бросил юриди­ческий факультет. Впоследствии это было осо­знано следующим образом: «Я совершенно оставил эти занятия, лишь только освободился от опеки родителей, не потому, что власть зако­нов была мне не по душе, ибо их значение, не­сомненно, очень велико и они насыщены рим­ской древностью, которой я восхищаюсь, но потому, что их применение искажается бесчест­ностью людской. Мне претило углубляться в изучение того, чем бесчестно пользоваться я не хотел. А честно не мог бы.

В 1326 г. умер сер Пьетро, и сразу же после его смерти Петрарка приехал в Авиньон, тог­дашнюю резиденцию оимского папы. Там он принял духовный сан. Сан создал условия для обеспеченного досуга, но с церковью Петрарку не связал. Как это ни парадоксально, но имен­но принятие духовного сана позволило первому поэту итальянского Возрождения полностью посвятить себя далекой от религиозной пробле­матики культуре европейского гуманизма.

Петрарка вел в папской столице жизнь мод­ного средневекового денди, очень заботился о своей внешности и писал любовные сонеты. Вскоре он приобрел репутацию лучшего лири­ка своего времени. Она распахнула пред ним двери самых аристократичных домов в Авинь­оне. 6 апреля 1327 г. в церкви св. Клары Пет­рарка встретил женщину, вошедшую в исто­рию мировой культуры под именем Лауры. Что это была за женщина, мы, по-видимому, никогда не узнаем. Однако вряд ли надо со­мневаться в том, что Лаура существовала и что Петрарка ее действительно любил. Любовь эта прошла через всю его жизнь. В 1348 г. Лаура умерла, но Петрарка любил ее и после смерти. В одном из последних сонетов он писал:

Лет трижды семь повинен был гореть я,

Амуров раб, ликуя на костре.

Она ушла — я дух вознес горе.

Продлится ль плач за грань десятилетья?

Была ли Лаура во время первой встречи за­мужем? Одни говорят, что была, другие это отрицают. Трудно предположить, что Лаура внушила Петрарке столь сильное чувство, бу­дучи женой и матерью. Любовь к замужним женщинам была во времена Петрарки вполне обычным явлением, но она вряд ли могла сра­зу же выразиться в такой возвышенной, поч­ти неземной форме. Он, несомненно, впервые увидел Лауру девушкой, и если продолжал любить потом, когда Лаура стала матерью многочисленного семейства (по словам одних, у нее было девять, а по словам других — один­надцать детей), то только потому, что чувство было слишком глубоким.

Встреча произошла в Авиньоне, и вскоре весь город узнал, что Петрарка влюблен до бе­зумия. Он не скрывал своего чувства, наобо­рот, влюбленный молодой человек стал писать восторженные сонеты, в которых радовался, восторгался, плакал, жаловался в таких по­этичных выражениях, что не обратить внима­ния на них было просто невозможно:

Ты, чья душа огнем любви озарена,

Heт для тебя достойных песнопений,

Ты вся из кротости небесной создана,

Ты от земных свободна искушений.

Ты пурпур роз и снега белизна.

Ты красоты и правды светлый гений.

Каким блаженством грудь моя была полна,

Когда к тебе в порыве вдохновенья

Я возношусь...

О, если бы я мог

Тебя прославить в звуках этих строк

На целый мир!..

Но тщетное желание!..

Так пусть хоть там, в стране моей родной,

Где блещут выси

Альп, где море бьет волной,

Твердят Лауры нежное название.

К сожалению, прошлое скрыло от нас насто­ящий портрет Лауры, так как портреты ее, хранящиеся в Милане и Флоренции, не могут считаться достоверными изображениями жен­щины, которой суждено было получить бес­смертие в сонетах Петрарки. Она быстро соста­рилась, чему, конечно, немало способствовало рождение детей, но Петрарка встретил ее в рас­цвете молодости, когда она могла действитель­но приковать сердце поэта. Об этом свидетель­ствует внезапность чувства Петрарки. До встречи с Лаурой он не признавал любви и да­же издевался над нею, но, увидев в церкви Ла­уру, мгновенно вспыхнул. Он плакал, когда не видел предмета своей страсти, а увидев, плакал еще сильнее. Ночь не приносила ему покоя, он метался в постели и бредил. У него осталось од­но средство излить свои чувства — стихи. Ла­ура, конечно, знала о его страсти, но, будучи замужем, не отталкивала поэта и не подпуска­ла близко к себе. Это обстоятельство, видимо, дало повод некоторым исследователям назвать Лауру «пошлой и бездушной кокеткой».

Лаура не могла быть пошлой кокеткой, по­тому что подобные женщины не способны вну­шить столь сильную и длительную страсть.

Петрарка любил ее и состарившейся, когда Лауре было 35 лет — женщины в то время ра­но старели под знойным небом Италии. Не от­рицая, впрочем, склонность Лауры к кокетст­ву, следует обратить внимание на эпизод с перчаткой. Лаура как-то обронила в присутст­вии Петрарки перчатку, тот ее поднял и хотел оставить у себя, но она категорически запро­тестовала и забрала перчатку. Вряд ли пошлая кокетка повела бы себя столь резко по отноше­нию к вздыхателю.

Был ли Петрарка безгрешен и целомудрен, как того требовало чувство к Лауре и священ­нический сан? Увы, нет. Он сам признавался в этом, восклицая в своем послании к потом­ству: «Я очень бы желал иметь право сказать, что наслаждения любви были мне всегда чуж­ды, но не могу этого сделать, так как мои сло­ва были бы ложью, а потому скажу только, что несмотря на свой темперамент я в глуби­не души своей всегда относился с ненавистью к подобному унижению. По достижении же сорокалетнего возраста я старался освобо­диться даже от воспоминаний подобного рода, хотя и тогда еще был полон огня и силы». Да­же в минуты самой пламенной любви к Лау­ре он не раз поддавался сторонним влечениям к молодым крестьянкам или беспутной коро­леве Иоанне Неаполитанской.

Позднейшие исследователи с особенным старанием ухватились за эту слабую струну Петрарки и начали наигрывать на ней доволь­но пошлые мелодии. «У него было три любов­ницы», — восклицал один итальянский кри­тик. «Не три, а — множество!» — вторил дру­гой. «Это был настоящий Дон-Жуан!» — гремел третий. Но все эти громы не многого стоили. Петрарка не был ангелом (что дока­зывает наличие у него двух внебрачных де­тей), но и распутником он не был. Оттого-то он продолжал любить Лауру долгое время и после того, как чума свела ее в могилу. Гре­ховность тела не мешала безгрешности мысли и свежести чувств.

В 1330 г. поэт поступил на службу к карди­налу Джованни Колонна. В чем состояли его обязанности, сказать трудно; во всяком случае, в доме Колонна Петрарка не был на положении обычного капеллана, а тем более слуги-секре­таря. В «Письме к потомкам» он утверждал: «Я прожил многие годы у кардинала Иоанна Колонна не как у господина, а как у отца, да­же более, как бы с нежно любящим братом, вернее же, как бы с самим собой и в моем соб­ственном доме». Вероятно, в этом было извест­ное преувеличение. Но оно довольно верно от­ражало те существенные изменения, которые произошли в культурной и общественной жиз­ни Европы с того времени, когда Данте был из­гнан из Флоренции. В отличие от автора «Бо­жественной комедии», Петрарке не довелось узнать, «как горестен устам чужой ломоть, как трудно на чужбине сходить и восходить по сту­пеням». Петрарка любил жить один. То, что для Данте было источником глубочайшей вну­тренней трагедии, воспринималось Петраркой как вполне естественное и даже желательное состояние. Он прежде всего интеллигент-инди­видуалист, которого тяготят шоры обществен­но-обязательных идей, представлений и пред­рассудков. Свобода для Петрарки — не право заседать во флорентийской синьории, а воз­можность непредвзято судить об окружающем его мире. «Нет высшей свободы, чем свобода суждений, — писал он. — Я требую ее для се­бя, чтобы не отказывать в ней другим».

Формулируя свой жизненный идеал, Петрар­ка говорил: «Не терпеть нужды и не иметь из­лишка, не командовать другими и не быть в под­чинении — вот моя цель». Цели этой он достиг. Подводя жизненные итоги, Петрарка говорил не без гордости: «Величайшие венценосцы моего времени любили и чтили меня, а почему — не знаю, и с некоторыми из них я держал себя так, как они со мной, вследствие чего их высокое по­ложение доставляло мне только многие удобства, но ни малейшей докуки. Однако от многих из их числа я удалялся; столь сильная была мне врождена любовь к свободе, что я всеми силами избе­гал тех, чье даже одно имя казалось мне против­ным этой свободе».

Следующий значительный период в жизни и творчестве поэта начался с годов странствий. В 1333 г. Петрарка совершил большое путеше­ствие по Северной Франции, Фландрии и Герма­нии. Это было первое путешествие нового чело­века. В отличие от средневековых паломников к святым местам и флорентийских купцов, ко­торые ездили по торговым делам, Петрарка, разъезжая по Европе, не преследовал никакой практической цели. Им двигала охота к переме­не мест и жажда знаний. Он путешествовал прежде всего во имя своего воспитания и разви­тия собственной личности.

Переезжая из страны в страну, поэт с жад­ным и радостным любопытством вглядывался в окружающий мир, и именно потому, что он смо­трел на него глазами внутренне свободного че­ловека, мир этот открывался в таком реальном богатстве и в такой красоте, каких для средне­векового человека еще просто не существовало.

Относящиеся к этому времени письма сви­детельствуют не только о необычайной наблю­дательности молодого Петрарки, но и о его зреющем умении по-новому, очень реалистично изображать людей, города, исторические па­мятники, достопримечательности и ландшаф­ты. В годы странствий Петрарка как бы зано­во открыл эстетическую и духовную ценность природы для внутреннего мира нового челове­ка, и с этого времени природа вошла в этот мир и в мир новой европейской поэзии.

Предполагается, что именно к 1333 г. отно­сятся два сонета, в которых Петрарка расска­зал о своем переходе через Арденнский лес. По­эт поражен радостью открытия мира и сознания своей внутренней свободы. Молодой человек смело пробирается «сквозь дебри чащ, угрюмых и дремучих», и весело поет о своей возлюбленной, потому что он свободен: ему нет дела до бушующей вокруг войны, и его пока еще не мучат ни религиозные сомнения, ни страх смерти. Никто, даже Бог, не может от­нять у него Лауру, любовь к ней стала частью его самого. Лаура всегда с ним: он видит ее в зе­лени деревьев и слышит ее голос в звучащих во­круг него голосах доброжелательной природы:

Родник журчит, звенит листвою ветка,

А слышу голос госпожи моей,

И ей лесная подражает птице.

Возвращаться в Авиньон, папскую резиден­цию, Петрарке не хотелось. В «Письме к потом­кам» он написал: «Будучи не в силах переносить доле искони присущие моей душе отвращение и ненависть ко всему, особенно же к этому гнусней­шему городу, я стал искать какого-нибудь убе­жища, как бы пристани, и нашел крошечную, но уединенную и уютную долину, которая зовется запертой (Vallis Clausa — Воклюэ), в пятнадцати тысячах шагов от Авиньона, где рождается цари­ца всех ключей Copra. Очарованный прелестью этого места, я переселился туда вместе с моими милыми книгами».

В Воклюзе Петрарка построил себе неболь­шой дом с садом. В нем он прожил с некоторы­ми перерывами до 1353 г., претворяя в жизнь тот гуманистический идеал уединенной жизни на лоне идиллической природы, анализ которо­го и составил основное содержание егр тракта­тов «Об уединенной жизни» и «О монашеском досуге». В них часто усматривают проявление средневекового аскетизма. Это не совсем верно. Конфликт Петрарки с окружающей его дейст­вительностью нередко принимал острые фор­мы, но имел принципиально иной характер, чем религиозно-аскетическое отрицание мира. Его идеал одиночества всегда был далек от пу­стынничества. В отличие от анахоретов-мона­хов Петрарка в Воклюзе не столько спасал ду­шу для «вечной жизни», отбрасывая от себя все бренное и земное, сколько оберегал человечес­кую индивидуальность нового мыслителя и по­эта от воздействия враждебного общества.

Покинув нечестивый Вавилон,

рассадник зла, приют недоброй славы.

где процветают мерзостные нравы,

где я до срока был бы обречен,

я здесь живу, природой окружен,

и на Амура не найдя управы,

слагаю песни, рву цветы и травы,

 ищу поддержки у былых времен.

Вавилоном Петрарка называл опостылев­ший ему папский Авиньон. Переселение в Во- клюз стало для него еще одним шагом на пу­ти к завоеванию внутренней свободы.

Средневековый человек не умел жить вне ра­мок цеха, сословия, корпорации, вне феодаль­но-иерархических связей, а Петрарку они стес­няли. Он уже начинает смотреть на них как на что-то противоестественное, мешающее челове­ку быть самим собой, затрудняющее его твор­чество. «Здесь, — говорил он о Воклюзе, — нет ни самовластных князей, ни надменных горо­жан, ни злоязычной клеветы, ни партийных страстей. Ни гражданских раздоров, ни кри­ков, ни шума, ни скупости, ни зависти, ни не­обходимости обивать пороги заносчивых вель­мож; напротив, здесь есть мир, радость, сельская простота и непринужденность, здесь воздух мягок, ветер нежен, поля озарены солнцем, ручьи прозрачны, лес тенист». В од­ном из стихотворений, называя себя «гражда­нином рощ», Петрарка утверждал: «Города — враги моим мыслям, леса — друзья».

Гармония между человеком и природой рас­сматривалась Петраркой как одна из важнейших предпосылок человеческой свободы. Он уже противопоставлял природу обществу, од­нако это не было еще противопоставление по Руссо — как конфликт «естественности» при­родного состояния с «неестественностью» культуры и цивилизации. Напротив, именно отрицаемое средневековое общество отождеств­лялось Петраркой с варварством, а бегство от него на лоно природы и обретение внутренней независимости рассматривалось им как необ­ходимые предпосылки для создания подлин­ной, «естественной» и человечной культуры.

В Воклюзе Петрарка много и напряженно работал. Впоследствии он говорил: «Там были либо написаны, либо начаты, либо задуманы почти все сочиненьица, выпущенные мной». Еще больше, чем собственно поэзия, его зани­мала наука. «Уединение без наук — изгнание, тюрьма, мучение; присоедини к нему науки — родина, свобода, наслаждение».

Науки, которыми занимался в Воклюзе Пет­рарка, были науками о древности. Немного спус­тя их назовут «науками о человечности» — studia humanitatis. Они станут основой гуманистической идеологии, литературы и искусства Возрождения. Петрарка оказался прирожденным филологом. Он первым стал изучать произведения древнерим­ских поэтов, сопоставляя различные списки и привлекая данные смежных исторических наук. Он заложил одновременно основы и классичес­кой филологии, которая с того времени надолго стала фундаментом европейской образованнос­ти, и исторической критики, которая проклады­вала в эпоху Возрождения дорогу философскому рационализму и методологии точных наук. Именно Петрарка-филолог разрушил средневе­ковую легенду о Вергилии — маге и волшебни­ке, уличил его в ряде анахронизмов, «отнял» у Сенеки несколько произведений, приписанных ему в Средние века, и доказал подложность пи­сем Цезаря и Нерона.

Между тем слава Петрарки росла. В апреле 1341 г. он был коронован в Капитолии в Риме как король всех образованных людей и поэтов; в присутствии большой толпы народа сенатор увенчал его лавровым венком. Это было важное событие. Петрарка готовился к нему долго, тща­тельно обдумывая каждую деталь. В Средние ве­ка придавали огромное значение символам, эм­блемам и очень ценили всякого рода аллегории.

Это прямо проистекало из знаковости господст­вовавшей тогда религиозной доктрины. В 1341 г. поэту исполнилось тридцать семь лет; он желал славы, нетерпеливо ждал ее и дождался.

Прошло десять лет со дня коронования в Ри­ме, и флорентийская коммуна отправила к Пет­рарке Джованни Боккаччо с официальным посла­нием. Петрарку приглашали вернуться в город, из которого были изгнаны его родители, и возгла­вить университетскую кафедру, специально для него созданную. В послании, которое привез Бок­каччо, сообщалось, что правительство готово вер­нуть поэту имущество, некогда конфискованное у его отца. Это был беспрецедентный акт. С того времени как Данте умер в изгнании, прошло все­го тридцать лет, но насколько изменился мир и психология властителей. Правительству Флорен­ции хотелось быть на уровне времени. Называя Петрарку писателем, «вызвавшим к жизни давно уснувшую поэзию», власти Флоренции расшар­кивались: «Мы не цезари и не меценаты, но мы тоже дорожим славой человека, единственного не только в нашем городе, но во всем мире, подобно­го которому ни прежние века не видели, не узрят и будущие; ибо мы знаем, сколь редко достойно поклонения и славы имя поэта».

Петрарка сделал вид, что польщен. Отвечая флорентийскому правительству, он писал: «Я поражен тем, что в наш век, который мы считали обездоленным всяким благом, нашлось так много людей, одушевленных любовью к на­родной или, лучше сказать, общёственной сво­боде». Тем не менее вернувшись в 1353 г. в Ита­лию, Петрарка, к большому неудовольствию своих друзей и прежде всего Боккаччо, посе­лился не во Флоренции, а в Милане.

Последний период жизни Петрарки был пе­риодом подведения итогов. Это был также пери­од великих свершений. В Милане и Венеции Пе­трарка закончил и придал окончательную редакцию диалогам «Тайна», «Буколические песни», «Стихотворные послания» и некото­рым другим сочинениям, написанным им в по­ру страстного увлечения античностью. Главны­ми произведениями тех времен стали латинские «Письма» и написанная на народном языке «Книга песен» («Канцоньере»), озаглавленная в авторской рукописи как «Отрывки вещей, на­писанных на народном языке».

Последние годы жизни Петрарки прошли в Падуе, там он жил на вилле «вдали от шу­ма, смут и забот, постоянно читая, сочиняя, слава Богу, и сохраняя, вопреки болезням, полнейшее спокойствие духа».

Петрарка сознавал значение сделанного и потому понимал исключительность своего ме­ста в истории. Как-то он выразился: «Я стою на рубеже двух эпох и сразу смотрю и в про­шлое, и в будущее».

Будущее его не пугало. Он не знал раскаяния стареющего Боккаччо, а когда тот посоветовал ему отказаться от литературной деятельности, дать до­рогу молодежи, искренне изумился: «О, сколь разнятся тут наши мнения. Ты считаешь, будто я написал уже все, или, во всяком случае, многое; мне же кажется, что я не написал ничего. Одна­ко, будь даже правдой, что я написал немало, ка­кой способ лучше побудить идущих следом за мной делать то же, что я, чем продолжать писать? Пример воздействует сильней, нежели речи».

Петрарка не уставал будить умы и формиро­вать в Италии новую культуру и новую жизнь. Италия, в которой жил стареющий гуманист, продолжала оставаться средневековой, а италь­янцы, казалось, делали все, чтобы «выглядеть варварами». Это его огорчало, но не приводило в отчаяние и не лишало сил. «Нет вещи, — писал он Боккаччо, — которая была бы легче пера и приносила бы больше радости; другие наслажде­ния проходят и, доставляя удовольствие, при­носят вред, перо же, когда его держишь в руках, веселит. Когда откладываешь — приносит удов­летворение, ведь оно полезно не только тем, к кому непосредственно обращено. Но и многим другим людям, находящимся далеко, а порой также и тем, кто родится спустя столетия».

Он все время думал о том новом мире, во имя которого жил, работал, любил. Незадолго до смерти Петрарка сказал: «Я хочу, чтобы смерть пришла ко мне в то время, когда я буду читать или писать».