Русский писатель Ф. М. Достоевский родил­ся в Мариининской больнице, где отец будуще­го писателя служил штабс-лекарем. Достоев­ский рос в довольно суровой обстановке, где витал угрю­мый дух отца — человека «нервного, раздражитель­ного, самолюбивого», вечно занятого заботой о благосо­стоянии быстро растущей семьи. Дети воспитывались в страхе и повиновении, по традициям старины, проводят большую часть времени на глазах родителей.

Если изначальную любовь к творчеству, способность «для звуков жизни не щадить» разбудила в Достоевском рано умершая мать, то поистине титаническую тягу к системати­ческому образованию, очевидно, привил ему отец. Отец вообще сыграл исключительную роль в жизни писателя. Он, всегда будто за­стегнутый на все пуговицы, часто раздражал­ся и иногда даже кричал на жену. Добрый по природе, но болезненно самолюбивый, пыл­кий и склонный к нездоровой подозрительно­сти, однажды он заподозрил жену, мать вось­мерых детей, в неверности. Доставалось и детям: своих великовозрастных сыновей, включая Федора, отец, ложась после обеда по­спать, заставлял стоять у постели и отгонять мух. Кончина отца Достоевского также отда­вала душевным нездоровьем. Официально он умер естественной смертью, но... ходили упор­ные слухи, что барина убили мужики, не лю­бившие мрачного, раздражительного хозяина, а по другой версии — «за девок».

Самые светлые воспоминания уже поздне­го детства связаны были у Достоевского с де­ревней — небольшим имением в Тульской гу­бернии. Семья проводила там летние месяцы, обыкновенно без отца, и дети пользовались там полной свободой. У будущего писателя ос­талось на всю жизнь множество неизглади­мых впечатлений от крестьянского быта, от встреч с мужиками.

В шестнадцать лет лишившийся матери Достоевский определен был в инженерное училище. Там он не смирился с казарменным духом, мало интересовался и предметами об­разования; с товарищами не сошелся, жил уе­диненно и приобрел репутацию «нелюдимого чудака». Окончив училище и пробыв год на инженерной службе, Достоевский в 1844 г. подал в отставку, решив жить только литера­турным трудом и «адски работать». Роман «Бедные люди» был уже готов, и Достоевский возлагал на него большие надежды.

Однако жизнь пока не баловала. Деньги давно кончились, и ждать их было неоткуда. Конечно, роман закончен, но его еще нужно каким-то образом пристроить. «А не прист­рою... так, может быть, и в Неву. Что же де­лать?» — полушутливо излагал писатель свои ближайшие намерения брату. К счастью, с ним в одной квартире жил начинающий лите­ратор Д. В. Григорович. Достоевский позвал его на чтение «Бедных людей». «С первых страниц „Бедных людей", — рассказывал по­том Григорович, — я понял, насколько то, что было написано Достоевским, было лучше то­го, что я сочинял до сих пор; такое убеждение усиливалось по мере того, как продолжалось чтение. Восхищенный донельзя, я несколько раз порывался броситься ему на шею; меня удерживала только его нелюбовь к шумным выразительным излияниям».

Григорович отнес рукопись Н. А. Некра­сову. И чтение опять прошло с полным успе­хом. Некрасов немедленно отправился к В. Г. Белинскому. «Новый Гоголь явился!» — заявил он с порога. «У вас Гоголи-то как грибы растут», — строго заме­тил Белинский, но руко­пись взял.

Вечером того же дня, когда Некрасов зашел к нему по какому-то неот­ложному делу, Белинский возбужденно схватил его за фалды: «Что же это вы пропадали, — досадливо заговорил он. — Где же этот ваш Достоевский? Что он, молод? Сколько ему? Разыщите его быс­трей, нельзя же так!..» «И вот... меня привели к нему, — рассказывал Достоевский. — Бе­линского я читал уже несколько лет с увлече­нием, но он мне казался грозным и страшным, и — осмеет он моих „Бедных людей"!; — дума­лось мне. Он встретил меня чрезвычайно важ­но и сдержанно... но не прошло, кажется, и минуты, как все преобразилось— Он заговорил пламенно, с горящими глазами. „Да вы пони­маете ли сами-то, — повторял он мне несколь­ко раз и, вскрикивая по своему обыкновению, — что вы такое написали!.. Осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали? Не может быть, чтобы вы, в ваши двадцать лет, уже это понимали... Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оста­вайтесь верным и будьте великим писате­лем!..." Я вышел от него в упоении... „И не­ужели вправду я так велик?" — стыдливо думал я про себя в каком-то робком восторге». Так запечатлелась в памяти Достоевского од­на из самых решающих встреч в его жизни.

Весть о явления «нового Гоголя» скоро ста­ла достоянием чуть ли не всего читающего Пе­тербурга. Слава его росла, приятно щекоча са­молюбие. Но со временем обнаружилась и оборотная сторона успеха Достоевского. Кру­жок писателей, объединенный журналом «Со­временник», нарек его «литературным кумирчиком» и любил добродушно над ним подшучивать, что для мнительного и обидчи­вого Достоевского было мучительно. Позднее один из современников вспоминал характер­ный эпизод из жизни молодого Достоевского: «В сороковых годах у И. С. [И. С. Тургенева] собралась однажды в Петербурге компания: тут были Белинский, Герцен, Огарев и еще кто- то. Играли в карты, в то время как Достоев­ский входил в зал, кто-то сильно обремизился, и потому раздался всеобщий хохот. Достоев­ский побледнел, остановился, потом повернул­ся и, ни слова не сказав, вышел из комнаты. Сначала на это не обратили внимания, но так как он не возвращался, то И. С., как хозяин, пошел узнать, куда он делся... „А где Федор Михайлович?" — спросил он лакея. „Они-с по двору ходят, вот уже целый час, и без шапки".

Дело происходило зимой, в трескучий мо­роз. И. С. побежал на двор. „Что с вами, До­стоевский?" — „Помилуйте, это несносно! Ку­да я ни покажусь, все надо мной смеются. Не успел я показаться у вас на пороге, как вы и ваши гости подняли меня на смех. И не стыд­но вам?"

Последующие за «Бедными людьми» сочи­нения успеха не имели, и Достоевский стал постепенно отдаляться от Белинского, Некра­сова, Тургенева. Своего рода отдушиной для него стал кружок М.В.Петрашевского, собра­ние которого Достоевский стал регулярно по­сещать. Петрашевский проповедовал либе­рально-социалистические идеи, поэтому на его «пятницах» горячо обсуждались острые политические темы, революционное броже­ние в Европе, уродливые стороны родного ни­колаевского строя, читалась и обсуждалась запрещенная литература. Пока... невинный по сути своей кружок не был в полном соста­ве арестован в ночь на 23 апреля 1849 г.

Восемь месяцев пробыл Достоевский в Пет­ропавловской крепости, ему ставили в вину то, что он принимал участие в обсуждении вопро­сов о крепостном праве, восставал против стро­гости цензуры и читал несколько раз публично знаменитое письмо Белинского к Гоголю. 16 но­ября был вынесен приговор: «Военный суд при­говорил сего отставного инженер-порутчика До­стоевского... лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием». Генерал-аудиториат предложил исправить ре­шение суда: «...лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в крепость на во­семь лет...» На заключении генерал-аудиториата наложил окончательную резолюцию Нико­лай I: «На четыре года, а потом рядовым». Правда, с существенным дополнением: «Объя­вить помилование лишь в ту минуту, когда все уже будет готово к исполнению казни».

Для розыгрыша трагического фарса был из­бран Семеновский плац. Приговоренных одели в смертные балахоны, первых трех привязали к столбам, выдвинулись солдаты с ружьями, и только после этого приговоренным была объяв­лена монаршья милость — расстрел заменялся каторгой. Достоевского заковали в кандалы и отправили в Сибирь. В Тобольске его встретили жены декабристов, и писатель получил от них Евангелие, с которым-потом не расставал­ся. Наказание Достоевский отбывал в Омском остроге, который с потрясающей силой описал в «Записках из мертвого дома».

Ему пришлось испытать «все мщение и преследование, которым они (каторжане) жи­вут и дышат к дворянскому сословию». «Но вечное сосредоточение в самом себе, — писал он брату, — куда я убегал от горькой дейст­вительности, принесло свои плоды.» Они со­стояли, как видно из другого письма, в «ук­реплении религиозного чувства», как бы погасшего прежде «под влиянием сомнений и неверия века». Каторга еще более углубила надрыв его души, усилила его способность к болезненному анализу последних тайн челове­ческого духа и его страданий.

После окончания срока каторжных работ Достоевский был определен в линейный полк в Семипалатинске, где познакомился с Мари­ей Дмитриевной Исаевой. Писатель пережил очень много болезненно тяжелого в своей любви к ней (он познакомился и полюбил ее еще при жизни ее первого мужа). В 1859 г. Достоевскому дозволили уволиться из армии, и он перебрался сначала в Тверь, а потом — в Петербург. Все это время Достоевский тер­пел крайнюю нужду, жена его уже была боль­на чахоткой, а литературой он зарабатывал очень мало.

Положение спас журнал «Время» (позднее названный «Эпоха»), который Федор Михайло­вич начал издавать вместе с братом. Шумный успех журнала принес братьям Достоевским приличный доход, а писатель получил наконец долго чаемую им трибуну. Но в 1864 г. случи­лась катастрофа: один за другим умерли жена, брат и Аполлон Григорьев, лучший сотрудник журнала. У Достоевского остались 15 тысяч рублей долга, моральные обязательства перед семьей покойного брата и пасынок.

Уладив кое-как денежные дела, Достоев­ский уехал за границу, в Висбаден. Измотан­ный, отчаявшийся, он пробовал там играть в рулетку и проигрался до копейки. Это обсто­ятельство, ужасное для писателя, породило исключительно точный по психологическому рисунку и глубокий роман «Игрок».

Вернувшись в Россию, Достоевский закон­чил роман «Преступление и наказание», воз­действие которого на публику оказалось огром­ным. Имя Достоевского снова на устах у всей читающей общественности. Этому способство­вало, кроме несомненных достоинств романа, и отдаленное сходство его сюжета с реальным фактом: в то время, когда роман уже печатал­ся, в Москве было совершено убийство студен­том Даниловым, который мотивировал свое преступление довольно сходно с Раскольниковым. Достоевский очень гордился художествен­ной и психологической проницательностью.

С осени 1866 г. для Достоевского наступила новая пора жизни. Он познакомился с молодой стенографисткой Анной Григорьевной Снитки- ной, которая стала его женой. В начале знаком­ства Достоевский диктовал юной стенографист­ке «Игрока». Роман, в котором отразились страстное, неистовое, казалось, до конца дней непреодолимое увлечение рулеткой и любовь-не­нависть к Аполлинарии Сусловой. Не без умыс­ла Достоевский интересовался мнением Снитки- ной о герое романа. Анна Григорьевна со всей категоричностью молодости осудила героя рома­на за слабость характера. Но со временем перед молодой женой Достоевского вновь, теперь уже самой жизнью, был поставлен такой же вопрос.

Но не будем забегать вперед. Рассказ Досто­евского на начальном этапе их знакомства о его трагической жизни вызвал в Анне Григорьев­не восхищение. «При кон­це романа я заметил, что стенографистка моя меня искренне любит. Хотя ни­когда не говорила мне об этом ни слова, а мне она все больше и больше нра­вилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я пред­ложил ей за меня выйти... Разница в летах ужасная (20 и 44), но я все более и более убеж­даюсь, что она будет счастлива. Сердце у нее есть, и любить она умеет», — рассказывал сам Достоевский о необычайных обстоятельствах своей женитьбы.

Но и для Анны Григорьевны не стало не­ожиданностью предложение Достоевского, внутренне она давно была к этому готова и, не колеблясь, ответила согласием, которое совсем не обрадовало ее близких (равно как и родню Достоевского). Решительно всем этот союз представлялся неравным, непонят­ным и опрометчивым.

Первые месяцы после скромной и тихой свадьбы оказались самыми трудными для Ан­ны Григорьевны: нелегко было привыкать к очень непростому «больному» характеру Досто­евского, страдавшего неизлечимым недугом — эпилепсией. Сложно складывались отношения

и с родственниками писателя. Достоевская откровенно пишет о своих сомнениях и пережи­ваниях той поры: «Моя любовь была чисто го­ловной, идейной. Это было скорее обожание, преклонение перед человеком, столь талантли­вым и обладающим такими высокими душев­ными качествами. Это была хватавшая за душу жалость к человеку, так много пострадавшему, никогда не видавшему радости и счастья...- Но все это были высокие чувства, мечты, которые могла разбить наступившая суровая действи­тельность. Благодаря окружавшей обстановке для меня мало-помалу наступило время недора­зумений и сомнений. Хотя я и горячо любила его, но гордость моя не позволяла бы мне оста­ваться у него, если бы я убедилась, что он ме­ня больше не любит. Мне даже представлялось, что я должна принести ему жертву, оставить его, раз наша совместная жизнь, по-видимому, для него тяжела».

Разрыва, катастрофы, однако, не произош­ло, главным образом благодаря решительности и энергии жены писателя. Она сделала все для перемены обстановки, для отъезда за границу, подальше от домашних неурядиц, от безала­берной петербургской жизни. Между тем, вда­ли от Петербурга, в Дрездене, Бадене, Женеве, Флоренции и состоялось их настоящее сближе­ние, а хрупкая «головная» привязанность, ко­торой до отъезда со всех сторон грозила беда, превратилась в серьезное чувство. Уверившись раз и навсегда в искренней привязанности До­стоевского, жена с необыкновенным мужест­вом и редким самообладанием переносила не­счастья, на которые судьба была особенно ще­дра. Достоевский в полной мере приобщил жену к своим страстям. В Баден-Бадене он вновь решил испытать счастье в рулетке и про­играл все: деньги, свое платье и даже платье жены. Поездка за рубеж стоила молодой жен­щине таких сил, что родня, пришедшая встре­чать ее на вокзал, попросту не узнала ее.

Освобождением от власти рулетки Достоев­ский обязан прежде всего Анне Григорьевне, ее великодушному терпению, мужеству и благород­ству. «Всю жизнь вспоминать это буду и каждый раз тебя, ангела моего, благословлять. Нет, уже теперь твой, твой нераздельно, весь твой. А до сих пор наполовину этой проклятой фантазии принадлежал», — писал жене Достоевский.

 Сильно усложнял жизнь жены и близких характер Достоевского: ему были свойственны раздражительность, ревность, несдержан­ность, неровность в отношениях — одним сло­вом, все те изломы духа, которые сам же До­стоевский гениально описал. Достоевский заявлял: «Мы все стыдимся самих себя. Дейст­вительно, всякий из нас носит в себе чуть ли не прирожденный стыд за себя и за свое собст­венное лицо и, чуть в обществе, все русские лю­ди тотчас же стараются поскорее и во что бы то ни стало показаться непременно чем-то дру­гим, но только не тем, что он есть в самом де­ле, каждый спешит принять совсем другое ли­цо». И еще. «Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», — говорил Достоевский и знал, что говорил. Самому писателю присуща была такая пугающая широта натуры, что ста­рый друг Достоевского, критик Н. Н. Страхов, вынужден был признаться: «Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым че­ловеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, он всю жизнь про­вел в таких волнениях, которые делали его жалким, и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Сам же он, как Руссо, считал себя лучшим из людей и са­мым счастливым. По случаю биографии я жи­во вспоминал все эти черты. В Швейцарии при мне он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: „Я ведь тоже человек!" По­мню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику гуманности». Для самого Достоевского не была тайной изло­манность его души, он боялся ее последствий и прежде всего в отношениях с женой: «Харак­тер мой больной, и я предвидел, что она со мной измучается».

Достоевская пережила и снесла все, чем наградила ее судьба, соединившая ее с писа­телем. И в конце концов слилась с мужем на­столько, что один из современников, познако­мившись с Анной Григорьевной, уже вдовой, написал: «Я увидел и услышал „что-то", ни на что не похожее, но через это „что-то", через эту десятиминутную встречу, через его вдову я ощутил Достоевского: сто книг о Достоев­ском не дали бы мне столько, сколько эта встреча. Я ощутил около себя дыхание его, Достоевского. Я убежден, что у него с женой всегда была такая атмосфера...»