Добрым знакомым отца был человек, сыг­равший особую роль в жизни Бориса Пастер­нака, — выдающийся композитор Александр Скрябин. Музыка Скрябина потрясла Пастер­нака, захватила все его существо и внушила ему, и без того склонному к музыкальной им­провизации и сочинительст­ву, мечту" о поприще компо­зитора. Целых шесть лет Пастернак отдал этой страс­ти, добившись некоторых ус­пехов и заслужив одобрение своего кумира. Но наступил день, когда, мучимый со­мнениями, угнетенный тем обстоятельством, что у него нет абсолютного слуха, он оставил музыку. 

Учась на философском отделении историко-филологического факультета Московского уни­верситета, Пастернак слушал лекции филосо­фов-неокантианцев. Однажды он узнал, что «Мекка» философов находится в Марбурге — старинном немецком городе, где когда-то жил Ломоносов, — и отправился в Марбург. Заня­тия у профессора Когена, авторитетнейшего старейшины немецких неокантианцев, оказа­лись недолгими. Философия как наука больше не влекла Пастернака. Внутренне, бессозна­тельно, он уже был поэтом. Время от времени он уже давно набрасывал стихи, хотя и не при­давал им значения. Настигшая юношу в Мар­бурге любовная драма заставила его по-новому взглянуть на будущее и решительно сойти с на­учной стези.

Пастернак покинул Марбург и отправился в Италию. Он увидел Венецию и Флоренцию, с головой погрузился в «золотую топь» искус­ства Возрождения: полотна великих итальян­ских мастеров, чудеса венецианского зодчест­ва навсегда вошли в его сознание. В Москву Пастернак приехал уже не музыкантом и не философом, а поэтом.

Пастернак — чрезвычайно привлекатель­ная личность, редкой душевной красоты чело­век, самоотверженный, рыцарская натура. Двоюродная сестра Пастернака Фрейденберг вспоминала: «Мне было 20 лет, когда он при­ехал к нам не по-обычному. Он был чересчур внимателен и очарован, хотя никаких поводов наши будни ему не давали. В Москве он жил полной жизнью, учился на философском отделении университета, играл и композиторствовал, был образованным и тонким. Каза­лось, это будет ученый. В житейском отноше­нии он был «не от мира сего», был рассеян и самоуглублен. Его пастернаковская природа сказывалась в девичьей чистоте, которую он сохранял вплоть до поздних сравнительно лет. Пожалуй, самой отличительной Вориной чертой было редкое душевное благородство».

Внешней красотой Пастернак не блистал и страшно переживал по поводу своей внешности. Особенно он был недоволен своими зубами: ред­кими, большими, торчащими вперед. Когда Ма­рина Цветаева говорила, что Пастернак «одно­временно похож на бедуина и его лошадь», — в этой фразе заключался не только комплимент.

Какова же была радость Пастернака и сколько горьких слов о запоздалости этой меры было произнесено, когда, кажется, на шестом десятке ему удалось хронический источник стыда и раз­дражения заменить красивым ровным протезом.

Вместе с тем внешние дефекты (он прихра­мывал) не лишали Пастернака привлекательно­сти: большие, блестящие глаза, покойный, рас­сеянный взгляд уверенного в себе человека — достаточная компенсация любых физических недостатков. Художник Юрий Анненков пи­сал: «Борис Пастернак: огромные глаза, пух­лые губы, взгляд горделивый и мечтательный, высокий рост, гармоничная походка, красивый и звучный голос. На улицах, не зная, кто он, прохожие, в особенности женщины, инстинк­тивно оглядывались на него. Никогда не забу­ду, как однажды Пастернак тоже оглянулся на засмотревшуюся на него девушку и показал ей язык. В порыве испуга, девушка бегом скры­лась за углом. «Пожалуй, это уже слишком», — укоризненно сказал я. «Я очень застенчив, и подобное любопытство меня смущает», — изви­няющимся тоном ответил Пастернак».

Вообще, наличие крупных физических не­достатков не только не смиряло чувственность Пастернака, но, наоборот, еще более усилива­ло ее. Едва ли не первым, говоря о Пастерна­ке, эту тему затронул в своих мемуарах В. Ка­таев. Называя Пастернака «мулатом», он писал: «Я думаю, основная его черта была чув­ственность: от первых стихов до последних».

Отношение Пастернака к вещественной стороне жизни вообще можно считать этало­ном забавного раздвоения. На словах стара­тельно принижая физическую сторону бытия, Пастернак на деле-то более всего ее и ценил. Жена Всеволода Иванова вспоминала: «Нра­вилось ему, что основой нашей жизни, как он выражался, была «духовность, а не матери­альность». Хотя материальность в смысле бы­тового уклада он тоже ценил. И прежде всего в своей жене ценил ее хозяйственность, ценил, что она не брезгует никакой физической рабо­той: моет окна, пол, обрабатывает огород».

Вещей у Пастернака было немного, но к этому немногому он питал почти патологиче­скую привязанность. В одежде Борис Пастер­нак был крайне неприхотлив. Но как бы ни был он одет — выглядел подтянутым и даже эле­гантным. Со старой одеждой он никак не хотел расставаться, и жена вынуждена была приду­мывать нечто невероятное, чтобы выбросить ее.

Странную, с точки зрения посторонних, тя­гу испытывал Пастернак к физическому тру­ду» роднясь в этом пункте с Львом Толстым.

Я за работой земляной

С себя рубашку скину,

И в спину мне ударит зной,

И обожжет, как глину.

Злоязыкий Катаев смотрел на огородниче­скую слабость Пастернака другими глазами и, подозревая поэта в позерстве, писал: «Вот он стоит перед дачей, на картофельном поле, в сапогах, в брюках, подпоясанный широким кожаным поясом офицерского типа, в рубаш­ке с засученными рукавами, опершись ногой на лопату, которой вскапывает суглинистую землю. Этот вид совсем не вяжется с представ­лением об изысканном современном поэте...

Мулат в грязных сапогах, с лопатой в заго­релых руках кажется ряженым. Он играет ка­кую-то роль. Может быть, роль великого из­гнанника, добывающего хлеб насущный трудами рук своих».

Утонченная и рафинированная физиоло­гия Пастернака отличалась особой сверхост­ротой чувственного восприятия, позволяя ему проникать туда, куда проникнуть невозмож­но, и сопереживать тому, чему, казалось, че­ловеку сопереживать не по силам:

Я чувствую себя за них, за всех.

Как будто побывал в их шкуре,

Я таю сам, как тает снег,

Я сам, как утро, брови хмурю.

Постороннему человеку даже трудно пред­ставить себе, что должен был испытывать столь тонкокожий человек, почти всю жизнь про­живший в стране, управляемой бронированной десницей большевистского чудовища, где мас­совые казни, пытки, голод воспринимались столь же естественно и неотвратимо, как непо­года. Рассказывают, что когда в начале 30-х го­дов советскому правительству пришла блажь прокатить на поезде писательскую братию по умирающей от голода стране, то из всего клана «инженеров человеческих душ», оказавшихся в поезде, Пастернак выделялся тем, что за всю двухнедельную поездку хлебной крошки не проглотил. Не смог.

Об особой чувствительности Пастернака писали едва ли не все, кто близко его знал, отмечая утонченное восприятие им природы. Взволнованно, как большие события своей собственной жизни переживал он все, что творилось в природе — все оттепели, закаты, снега и дожди, — и радовался им бесконеч­но. И даже когда наступала «глухая пора ли­стопада» и все окрестности покрывались уны­лой изморозью, он встречал эту мрачную пору как незаслуженный подарок судьбы:

И белому мертвому царству,

Бросавшему мысленно в дрожь,

Я тихо шепчу: «Благодарствуй,

Ты больше, чем просишь, даешь».

Это «благодарствуй» мы слышим во всех его стихах о природе. Порою оно доходит у не­го до экстаза. До слез умиления и счастья:

Природа, мир, тайник вселенной,

Я службу долгую твою,

Объятый дрожью сокровенной,

В слезах от счастья отстою!

Иным эти «слезы от счастья» могут пока­заться писательской позой. Но таков был Бо­рис Пастернак: чрезмерная впечатлитель­ность, порывистость, необузданность чувств были основными его качествами.

Не то чтобы Пастернак был истеричен, сен­тиментален, слезлив. Этих слабостей у него никогда не бывало. Его физическое и духовное здоровье каждому бросалось в глаза. Но свы­ше меры он был наделен эмоциональностью, страстной чувствительностью. Кажется, мно­гие его собеседники помнят, как бурно, неис­тово, самозабвенно и щедро он изливал в раз­говорах самые заветные свои чувства и мысли. И письма его в огромном своем большинстве были так же бурнопламенны и страстны.

Сострадание, доходящее до физической бо­ли, полная сочувствия симпатия, часто сле­довавшая за этим действенная помощь — вот что всегда было свойственно поэту. И в то же время явственна непреднамеренная, несозна­ваемая, быть может, оторванность от повсед­невной жизни, ее забот и трудностей, полное подчинение жизни искусству, затмевающему самую действительность, которой оно, одна­ко, питалось, — в таких выражениях писала о брате Жозефина Пастернак, очень точно по­няв одну из специфических черт его психоло­гии. Для него любая жизненная ситуация, любой увиденный пейзаж, любая отвлечен­ная мысль немедленно, автоматически пре­вращались в метафору или в стихотворную строку. Он излучал поэзию, как нагретое фи­зическое тело излучает инфракрасные лучи.

«Однажды наша шумная компания ввалилась в громадный черный автомобиль с горбатым ба­гажником. Меня с мулатом втиснули в самую его глубину, в самый его горбатый зад. Автомобиль тронулся, и мулат, блеснув белками, смеясь, предварительно промычав нечто непонятное, прокричал мне в ухо: «Мы с вами сидим в самом его мозжечке!» — рассказывал Катаев.

Жизнь сугубо эмоциональная, т. е. насквозь охудожественная, эстетизированная, составляла как бы основу существования Пастернака. Безо­глядность, эгоцентризм, безадресность его по­эзии, писем, речей часто ставили читателей и слу­шателей в тупик, и им стоило больших усилий дешифровать хотя бы часть обрушевавшегося на них интересного, неожиданного, блестящего, но дикого, слепого и темного «камнепада словес». Исайя Берлин после посещения Пастернака пи­сал: «Его речь состояла из великолепных, нето­ропливых периодов, порой переходивших в неук­ротимый словесный поток; и этот поток часто затоплял берега грамматической структуры — яс­ные пассажи сменялись дикими, но всегда пора­зительно живыми и конкретными образами, а за ними могли идти слова, значение которых было так темно, что трудно было за ними следить...»

«...Восприимчивость, вдохновение худож­ника должны быть чрезмерны», — писал Па­стернак и тем лишний раз подтверждал чрез­мерность своих эмоциональных состояний.

Очень выразительно являло себя во всем, что делал и говорил Пастернак, его душевное здоровье. Здесь нельзя не вспомнить знамени­тый телефонный разговор поэта со Сталиным по поводу ссылки Мандельштама. Сталин лю­бил пугать своими неожиданными звонками далеких от политики и власти граждан и ча­сто достигал желаемого эффекта — тяжелей­шего психического шока. Пастернак оказался в числе немногих, легко перенесших этот удар, и даже в конце разговора стал напраши­ваться к Сталину в гости, чтобы, наивная ду­ша, просветить тирана. К счастью для поэта, Сталин скоро почувствовал, куда клонится разговор, и поспешил повесить трубку. Позд­нее, когда пришло время сторонних оценок этой телефонной дуэли, даже такие заведомо пристрастные арбитры, как Ахматова и На­дежда Мандельштам, оценили поведение Па­стернака «на твердую четверку».

Ему дана была детская простота, порой даже обезоруживающая наивность, а иногда, вследст­вие чрезмерной доверчивости, он проявлял сла­бость и легковерие. Ему свойственна была пря­мота и пылкость, но в то же время свежесть и тонкость чувств, деликатность по отношению к людям. Это свойство он с годами развил до край­ности; он всегда боялся задеть своего собеседни­ка даже невольно. Иногда он не хотел прини­мать какое-нибудь решение из боязни обидеть человека, и тогда он предоставлял решение во­проса самой жизни. Проистекало это не от ма­лодушия или желания приспособиться, а от до­брожелательности, уважения к другому. Внутренне же он был стоек и непоколебим.

Борису Пастернаку чужда была расчетли­вость, он не способен был к мстительности, презрению, злопамятству. Он был само благо­родство: всегда был рад все отдать, ничего не прося для себя; всегда был бесконечно при­знателен за малейшую услугу. Он не замечал своих обид и огорчений в постоянном обнов­лении всего своего существа, неизменно отзы­ваясь сердцем и душой на все, что жизнь мог­ла принести нового. И он умел всегда по новому смотреть на жизнь, вещи и людей — взглядом поэта, стремящегося к «всепобеж­дающей красоте», всегда готового «дорогу бу­дущему дать». Жизнь, вещи и люди были для него постоянно новы. Марина Цветаева ска­зала еще в 1922 г.: «Не Пастернак ребенок, а мир в нем ребенок».

Когда Борис Пастернак и Евгения Лурье, первая жена поэта, впервые встретились, ток взаимного узнавания пробежал по их сходно на­строенным душам. Они даже внешне были похо­жи. Один из современников так описывал Евге­нию Пастернак: «Что мне сказать о Жене? Гордое лицо с довольно крупными смелыми чер­тами, тонкий нос со своеобразным вырезом ноз­дрей, огромный, открытый, умный лоб. Женя од­на из самых умных, тонких и обаятельных женщин, которых мне пришлось встретить». Оба — личности, аристократы, исполненные чувства собственного достоинства и веры в себя. Оба — чувствительны, артистичны, что подтверждали и сферы их занятий: он — поэт, она — художница. Оба не от мира сего, непрактичные, пренебрега­ющие презренной пользой люди. Чем не пара?..

Поначалу единая шкала ценностей действи­тельно придала их отношениям тональность и окраску медового месяца. Однако прошло время,  и на свет полезли прежде скрытые, но, вероятно, генетически предопределенные шипы несовместимости. Жесткая воля Евгении Пастернак мало красила жизнь ее мужа. Мало того, что Евгения склонна была отстаивать свою независи­мость в условиях, когда на нее никто не покушался, но и делала попытки, скорее удивлявшие, чем пугавшие Пастернака, подчинить его себе. Заметная даже со стороны ревнивость жены, ранившая и унижавшая поэта, была лишь одним из проявлений ее честолюби­вых поползновений. В одном из писем к жене Па­стернак следующим образом сформулировал часть своих претензий к ней: «...Ты переоцени­ваешь свой возраст, свои силы и свои знания и требуешь от меня подчинения себе, властной, вспыльчивой, ревниво-подозрительной и нетер­пимой, в то время как это и есть единственная помеха нашему счастью...»

Особенно обострило отношения между су­пругами рождение ребенка. Оказалось, что аскетизм Евгении Пастернак гораздо ис­креннее аскетизма самого Пастернака. Она действительно от души не радела о быте, и рождение ребенка, добавившее ей хлопот, раздвоило чувство молодой матери. Сам же Пастернак был несказанно рад сыну как чрезвычайно важному подтверждению му­жественности, но хроническое безденежье и хозяйственная беспомощность юного отца облегчить жизнь семьи, понятно, не могли. Усугубляло положение то обстоятельство, что рождение ребенка потребовало от Евге­нии перерыва в ее художественных занятиях, а это было равносильно едва ли не полному личному краху, так как именно в художест­венной карьере видела она свое подлинное призвание и возможность самореализации.

Одним словом, рождение ребенка привело к тому, что раздор между супругами пошел по всем направлениям. И здесь впервые до кон­ца открылось, каким страшным самообманом оказался их брак, как на самом деле были да­леки они друг от друга, они, поначалу мнив­шие себя сиамскими близнецами. Позднее Па­стернак написал:

Верой в будущее не боюсь

Показаться тебе краснобаем.

Мы не жизнь, не душевный союз, —

Обоюдный обман обрубаем.

Написаны эти строки уже после развода, но в них отразилось давнее ощущение поэта лож­ности связавших их отношений и ожиданий.

Заключительным толчком к разрыву послу­жила встреча поэта с другой женщиной, Зина­идой Нейгауз, ставшей впоследствии его второй женой. Объясняя истоки своей привязанности к Зине, Пастернак как-то написал: «Она так же глупа, нелепа и первоэлементарна, как я. Так же чи­ста и свята при совершен­ной испорченности, так же радостна и мрачна». Каза­лось, Пастернак восприни­мал свою вторую жену как существо психологически тождественное себе и был, надо сказать, не далек от истины. Но были и существенные, чрезвычай­но привлекательные для поэта отличия. Кто бы ни писал об этом браке, все сходились на том, что Пастернака к Зинаиде Николаевне при­влекло ее отношение к быту. Анна Ахматова ядовито замечала по этому поводу: «Все кру­гом с самого начала видели, что она груба и вульгарна, но он не видел, он был слепо влюб­лен. Так как восхищаться решительно нечем было, то он восхищался тем, что она сама мо­ет полы...» Иначе по тону, но о том же писал сын Пастернака в «Материалах для биогра­фии» отца: «Зинаида Николаевна Нейгауз бы­ла немногословна. На ней лежала забота о се­мье, о двух сыновьях, старшему из которых шел пятый, а младшему было три года. Генрих Густавович (Нейгауз — первый муж 3. Пастер­нак, знаменитый музыкант) со странной гордо­стью повторял, что его практические способно­сти ограничиваются умением застегнуть английскую булавку, — все остальное делает Зина. Говорили, что в многострадальном Кие­ве времен гражданской войны она достала дро­ва, протопила зал консерватории, убрала его и привезла рояль, чтобы устроить концерт Ней- гауза, прошедший с огромным успехом.

Заходя к брату на том же участке, Пастер­нак заставал ее за домашней работой — стир­кой белья, которое она затем крахмалила и гладила, мытьем полов, стряпней. Он бросал­ся помочь — натаскать воды из колодца, со­брать и принести хворосту для плиты. Она от­казывалась, говоря, что привыкла со всем справляться еама.

Приближался отъезд. Разъезжались не сразу. По воспоминаниям Зинаиды Николаев­ны, под конец осталось две семьи — ее и Бо­риса Пастернака. Лошадей, чтобы ехать на станцию, должны были подать рано утром. Собирались ночью. У нее все уже было уложе­но, когда она пошла посмотреть, готовы ли Пастернаки. Евгения Владимировна бережно упаковывала написанные летом работы, Пас­тернак с аккуратностью, усвоенной еще в дет­стве, укладывал чемоданы. Времени остава­лось в обрез. Она кинулась помогать и без лишних рассуждений и предосторожностей решительно и быстро закончила сборы. Пас­тернак был в восхищении».

Восхищение Пастернака в «ночь сборов» лег­ко объяснимо. Пластика Зинаиды Нейгауз вооб­ще была очень привлекательна; не могли не ра­довать глаз ее быстрые, точные, ловкие движения. Вдвойне привлекательной выгляде­ла она, когда сам Пастернак мучительно пере­живал свою беспомощность, нескладность дви­жений и когда рядом раздражала медленным небрежным копошением жена. Вероятно, и Зи­наида Николаевна, на фоне спокойного потреби­тельства своего мужа, оценила желание Пастер­нака, пусть без большой сноровки, но помочь ей. Одним словом, именно на бытовой почве завя­зался первый узелок их будущей прочной свя­зи. Дальнейшая совместная жизнь лишь укре­пила эту образованную на почве быта связь, и спустя почти тридцать лет после «ночи сборов» Пастернак писал: «...Страстное трудолюбие мо­ей жены, ее горячая ловкость во всем, в стирке, варке, уборке, воспитании детей, создали до­машний уют, сад, образ жизни и распорядок дня, необходимые для работы тишину и покой».

Вместе с тем взаимодействие в бытовой сфере дарило супругам Пастернакам не толь­ко цветочки. Зинаида слишком серьезно отно­силась к деньгам, чтобы позволить мужу «ра­ботать в стол». Пастернаку пришлось засесть за переводы, и нетрудно догадаться, что дела­лось это не без зубовного скрежета.

Добавляло напряжения еще и то обстоя­тельство, что Зинаида Николаевна имела склонность к соленому словцу. Дело в том, что жена поэта не предполагала цензуры в том, что касается физиологии человека, легко и прямо высказывалась по части самых интим­ных сторон жизни. Такой способ выражения был совершенно чужд Пастернаку и доводил его до того, что он начинал крыть жену «пар­кетной бурей, побывавшей у парикмахера и набравшейся пошлости».

Впрочем, как ни бунтовал Пастернак против литературной поденщины и соленых словечек, все, полученное им от Зинаиды Николаевны, безусловно и с лихвой искупало неудобства. Она насытила его неуемную сексуальность, обеспечила максимумом бытовых удобств, при­учила к столь необходимому ему физическому труду- Собратья по перу с недоумением и ото­ропью заставали большого поэта, копающегося с женой в огороде или маринующего в ее обще­стве огурцы. Но на самом деле никакой позы в поведении супругов не было, физическое взаи­модействие являлось искренней и насущной по­требностью их натур.

Зинаиде Николаевне, безусловно, импониро­вала спокойная вера Пастернака в себя, его ре­шительность. Особенно обрадовала ее и одновре­менно испугала та решительность, с какой после взаимного объяснения в любви поэт взял­ся решать их будущую судьбу. Сначала он при­шел к ее мужу, своему другу Генриху Нейгаузу, и открыто обо всем сказал, затем полностью открылся жене. Чего стоят такие объяснения, знают только те, кто их пережил. А что она? Она, расторопная на слова, но не на поступки, начала вилять; она лгала, отказывалась от сво­их слов, придумывала разные варианты житья втроем, при которых можно было бы существо­вать, ничего не меняя. Он приносил на алтарь любви все, что имел, она не то чтобы не хотела, но боялась положить на него хоть что-нибудь. Складывалась сложная ситуация, при которой Пастернак, быстро пройдя свою долю пути, не принуждал Зинаиду пройти ее долю, а сама она на это не решалась. Дело шло к катастрофе. Раз­рушив свою семью, утратив веру в любовь сво­ей новой подруги, Пастернак пытался покон­чить собой. По счастью, попытка не удалась. Период шатаний занял почти год и закончился совместным отъездом на Кавказ. Но даже за это сравнительно короткое время многое в душе по­эта было навек похоронено, и последующие из­мены, открытые выражения неприязни по адре­су жены во многом обусловливались тем, что он не понял и не простил ей нерешительность в на­чальном периоде их любви.

Письма Пастернака того времени дают на­глядное представление об его образе мысли в столь критической ситуации. Вот отрывок из одного письма: «Если тебя сильно потянет на­зад к Гаррику (Нейгаузу), доверься чувству. Смело говорю за тебя: это будет тянуть тебя вперед к нему, все у вас пойдет своей большой жизнью, за которой вы забудете, поправимо ли иль нет случившееся...» В этих строках нет позы, они точно отражают настроение поэта. Свобода и благо любимой женщины, для него действительно были дороже всего. Он хотел одного — ясности в отношениях, но именно ясности не могла внести слабая духом, мяту­щаяся Зинаида. Хорошо, что период колеба­ний длился сравнительно недолго, меньше го­да, в противном случае последствия могли бы быть самые ужасные. Как это часто бывает, наиболее тяжелым в их отношениях был на­чальный период совместной жизни. Но со вре­менем отношения выровнялись, и через двад­цать лет после их знакомства Пастернак написал: «... моя жизнь с Зиной настоящая».

Последнюю трагическую точку в непростой жизни Пастернака поставила история присуж­дения ему Нобелевской премии. В 1946 г. Па­стернак начал роман-эпопею «Доктор Жива­го», послуживший главным источником гоне­ний на поэта в последнее десятилетие его жизни. Еще при жизни Сталина за роман бы­ла посажена в тюрьму возлюбленная Пастер­нака — Ольга Ивинская. С наступлением «от­тепели», в 1956 г., поэт посчитал, что может представить рукопись «Доктора Живаго»-для официальной публикации, и отнес ее в редак­цию «Нового мира». Ознакомившись с этим произведением, редакционная коллегия жур­нала вернула Пастернаку рукопись, сопрово­див его длиннейшим письмом, отдельные строки из которого звучали следующим обра­зом: «Дух Вашего романа — дух неприятия со­циалистической революции. Пафос Вашего ро­мана — пафос утверждения, что Октябрьская революция, гражданская война и связанные с ними последние социальные перемены, не принесли народу ничего, кроме страданий, а русскую интеллигенцию уничтожили или фи­зически, или морально... Как люди, стоящие на позиции прямо противоположной Вашей, мы, естественно, считаем, что о публикации Вашего романа на страницах журнала «Новый мир» не может быть и речи».

Хотя Пастернак был человеком аполитич­ным, идеологически неангажированным, доля правды в письме редколлегии «Нового мира» есть. Как честный художник, он не мог просто обойти стороной зло, сотворенное в стране ком­мунистическим режимом. Вот, например, что он написал в «Докторе Живаго» о русском кре­стьянине: «Когда революция пробудила его, он решил, что сбывается его вековой сон о жизни особняком. Об анархическом хуторском суще­ствовании трудами своих рук, без зависимости со стороны и обязательств кому бы то ни было. А он из тисков старой, свергнутой государст­венности попал еще в более узкие шоры нового революционного сверхгосударства... А вы гово­рите, крестьянство благоденствует». Даже за такую, более чем деликатную критику совет­ской власти легко было оказаться за решеткой, а о публикации и речи быть не могло.