Отец Чехова был купцом третьей гильдии в Таганроге, держал бакалейную лавку, но особы­ми успехами на коммерческом поприще похвас­таться не мог, так как всю душу вкладывал не в торговлю, а в церковное пение. Семья была боль­шой, дружной и принимала посильное участие в лавочной торговле. Это не избавляло детей от ча­стых порок, которым их подвергал суровый отец, и даже такой великодушный человек как Чехов, кажется, до смерти не простил отцу этих унижений, и недаром ему приписывают слова: «В детстве у меня не было детства»... Рано начал выделяться Антон в семье «лица необщим выра­жением», и те, кто знал семью Чеховых в более поздние.времена, обычно отмечали: «...в его внешности, в манере держать себя сквозило ка­кое-то врожденное благородство, точно он был странным и чужим пришельцем в доме родите­лей, быть может, и милых (мать Чехова), но сов­сем уж незатейливых людей».

В 1876 г. отец Чехова окончательно разорился, и семья переехала в Москву. Антон остался в Таганроге доучиваться в гимназии и зарабатывал себе на жизнь репетиторством. Окончив в 1879 г. гимназию, он пере­ехал в Москву, поступил на медицинский факультет Московского университета, который благополучно за­кончил со званием уездного врача. Одновре­менно с учебой Чехов, вначале из чисто мер­кантильных соображений, чтобы поддержать семью, занялся литературной поденщиной, сотрудничая в разных юмористических жур­налах, чаще подписывая свои непритязатель­ные юморески и рассказы псевдонимом Анто­ша Чехонте.

После университета в жизни Чехова насту­пил период, когда врачебная практика сочета­лась в его жизни с литературным трудом. Но, хотя позднее Чехов любил шутить, что меди­цина ему жена, а литература — любовница, «любовница» постепенно и безвозвратно заня­ла место «жены». После выхода двух юморис­тических сборников рассказов, В. Григорович, большой авторитет в тогдашней литературе, обратился к Чехову с письмом, в котором го­ворил о его «настоящем таланте» и призывал «бросить срочную работу...», поберечь «...впечатления для труда обдуманного». Это письмо оказалось едва ли не решающим, Чехов беспо­воротно избрал литературу своей судьбой, сде­лав медицинскую практику лишь частью сво­ей общественной работы.

Входя в литературу, молодой Чехов столк­нулся с ситуацией, которую в письме к Пле­щееву определил так: «...Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь — мы не знаем». Ему предстояло как бы заново возродить кодекс чести, но чести не сословно-дворянской, а чести русского интел­лигента.

По своему значению для всего литературно­го и нелитературного мира Чехов стремитель­но приблизился в наши дни к кумирам русской культуры — Толстому и Достоевскому. И это несмотря на отсутствие в его творениях зажи­гающей проповеди, всякой тени назидательно­сти. «Буду держаться той рамки, которая бли­же сердцу и уже испытана людьми посильней и поумней меня. Рамка эта — абсолютная сво­бода человека, свобода от насилия, от предрас­судков, невежества, черта, свобода от страстей и проч.», — писал Чехов в другом письме.

Современники писателя спрашивали себя: порок его мышления или неведомая новизна — чеховская принципиальная объективность, терпимость, отрицание всяких «партий» и групп, «фирмы» и «ярлыка». Стремление к «абсолютной свободе» казалось иллюзией и выглядело вызовом общественно-моральной определенности века. Как писатель Чехов вы­ступил без доктрины и даже с внутренним со­противлением любому доктринерству. А век верил в доктрины, и после Толстого и Достоев­ского иной подход казался странным и неглу­боким; Чехов не навязывал никаких постула­тов, не ставил вечных вопросов. Однако человеком без идеалов его так же назвать бы­ло нельзя. Чехов писал: «Я одинаково не пи­таю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Форму и ярлык я считаю предрас­судком. Моя святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, лю­бовь и абсолютная свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две не выражались».

Нет пророка не только в отечестве своем и в своем доме, но — обычно — ив своем времени. Михайловский и Толстой, каждый по-своему, упрекали Чехова в одном — отсутствии твер­дого миросозерцания. Он и не отпирался, при­знаваясь в письмах: «Политического, религи­озного и философского мировоззрения у меня нет; я меняю его ежемесячно...» Однако Чехов, кажется, ничего и не делал, чтобы обрести твердую идеологическую платформу или хотя бы сделать вид, что она у него есть. В чехов­ском дневнике сделана такая запись: «Между „есть Бог" и „нет Бога" лежит целое громадное поле, которое с трудом проходит истинный му­дрец. Русский человек знает какую-либо одну из двух крайностей, середина же между ними не интересует его, и потому он обыкновенно не знает ничего или очень мало». Комментируя это место, один знакомый Чехова заметил: «Мне почему-то кажется, что сам Чехов, осо­бенно последние годы, не переставал с трудом продвигаться по этому полю, и никто не знает, на каком пункте застала его смерть».

Звучали и другие критические голоса совре­менников. Иногда против чеховской правды восставало обиженное эстетическое чувство, благонамеренное и житейски понятное жела­ние читателя успокоить свой взор на отрадных картинах, остаться в состоянии душевного комфорта, утешиться надеждами. Возникало брезгливое отношение к «житейской грязи», неопрятным и безалаберным образам реально­сти. От творчества Чехова по чисто эстетичес­ким соображениям не были в восторге и писа­тели, чьё художественное чутье вне дискуссий.

Толстой, пусть на ушко, но прямо объявил Че­хову, что драматургию его совершенно не вы­носит. Ахматова так судила о Чехове: «...его вселенная однообразна и скучна, солнце в ней никогда не светит, мечи не сверкают, все по­крыто ужасающим серым туманом; мир Чехо­ва — это море грязи, в котором барахтаются не­счастные человеческие существа...» Оценка Ахматовой, конечно, не бесспорна, но какая-то правда в ней есть. Проза Чехова действитель­но бывает совсем уж обесцвечена, совсем уж за­пылена, хотя быть слишком строгим к нему, как к писателю, как-то не очень хочется.

Чехов «огрызался», по его выражению, на подобного рода критику так: «Художественная литература потому и называется художе­ственной, что рисует жизнь такую, какова она есть на самом деле. Её назначение — правда, безусловная и честная... Литератор не конди­тер, не косметик, не увеселитель: он человек обязанный, законтрактованный сознанием своего долга и совестью...» Для Чехова поня­тия «правда», «совесть» и «художествен­ность» если не синонимы, то звенья одной це­пи. Художественность прямо зависит от правды изображения, а правда обеспечивается только совестью художника. Вот почему «пи­сатели-реалисты чаще всего бывают нравст­веннее архимандритов». Казалось, это скром­ное исповедание писательской веры Чехова далеко уступает масштабно выстроенным фи­лософско-религиозным мирам Достоевского или Толстого, с именами которых связано представление о пророческой миссии русской литературы. Но Чехов нашел свой способ нравственного воздействия на людей. Острота взгляда, редкая непредвзятость позволили ему распознать в своей современности то, что вы­ступит выпукло и наглядно в будущем.

Короткую, но едва ли не исчерпывающую характеристику личности Чехова дал худож­ник Илья Репин. Он писал: «Враг сантиментов и выспренных увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удоволь­ствием чувствовал на себе кольчугу мужества.

Мне он казался несокрушимым силачом по складу тела и души».

Нам, Чехова лично не знавшим, представ­ляющим его себе по поздним фотографиям и пьесам, характеристика Репина покажется по меньшей мере странной. В сегодняшних пред­ставлениях, Чехов — болезненный, рано со­старившийся, рафинированный интеллигент, человек милый, но слабый и телом и духом.

Однако на самом деле описание Репина сто­ит гораздо ближе к оригиналу, нежели наши современные стереотипы. Во-первых, Чехов был красив, красив сочной мужественной красотой. Об этом говорили женщины, хоро­шо его знавшие и вниманием красивых моло­дых мужчин не обделенные. Но из фотогра­фий Чехова, пожалуй, только одна — Чехова девятнадцатилетнего (1879 г.), еще без боро­ды и пенсне, — дает представление о необы­чайно привлекательной его наружности.

Отнюдь не равнодушен был Чехов, вопреки интеллигентской традиции, к деньгам, вещам, комфорту. Однако присущий Чехову собствен­нический инстинкт не сделал из него ни скря­ги, ни эгоиста, недаром Горький называл че­ховскую любовь к вещам «благородной».

Обостренное "чувство долга толкало к людям Чехова. Не нутром, не кожей сочувствовал он нуждающимся и страдающим, а сильным, гиб­ким духом своего «я». Именно большая душа заставляла Чехова бесплатно лечить, строить деревенскую школу, помогать материально се­мье, собирать библиотеку для родного города Таганрога. К тому же источнику восходят луч- что ему неудобно показать и выгодней держать под прикрытием»...

Именно природная утонченная сдержан­ность Чехова задала темы, тональность второго и последнего периода чеховского творчества, одновременно сделав Чехова крупнейшим ре­форматором театрального искусства. Суть ре­формы заключалась в том, что с его драматур­гии начался, по точному выражению, «театр настроений». Это театр — без фабулы, пафоса, назидательности, он — лишь приглушенное почти до ультразвука излучение и взаимодейст­вие эмоций, акварель переживаний. И тут из лишне говорить, сколь труден оказался чеховский театр для восприятия и исполнения Часто не принимали Чехова большие актеры Впрочем, взаимно. Одна хорошо знавшая театральный мир тех времен писательница счита­ла, что Чехов «не любил ничего пафосного, и свои переживания и своих героев целомудрен­но оберегал от красивых выражений, пафоса и художественных поз. В этом он, может быть, даже доходил до крайности, это заставляло его не воспринимать трагедии: между прочим, он никогда не чувствовал М. Н. Ермолову, как и ей не был Чехов близок как писатель. Это бы­ли два полюса: реализм жизненный и реализм романтический».

Современники часто отказывали Чехову в та­ланте любви, утверждая, что в жизни писателя не было большой любви. Но, по более точному наблюдению Куприна, проблема для Чехова заключалась не в содержа­нии чувств, а в форме вы­ражения. Куприн писал: «В нем жила боязнь па­фоса, сильных чувств и неразлучных с ним не­сколько театральных эф­фектов. С одним только я могу сравнить его поло­жение: некто любит жен­щину со всем пылом,

нежностью и глубиной, на которые способен че­ловек тонких чувств, огромного ума и таланта. Но никогда он не решится сказать об этом пыш­ными, выспренными словами и даже предста­вить себе не может, как это он станет на коле­ни и прижмет одну руку к сердцу и как заговорит дрожащим голосом первого любовни­ка. И потому он любит и молчит, и страдает молча, и никогда не отважится выразить то, что развязно и громко, по всем правилам деклама­ции, изъясняет фат среднего пошиба». Все так, Куприн совершенно прав, но инстинкт есть ин­стинкт, и человек, неспособный на широкий чувствительный жест, оказывается чаще, чем кто-либо, обреченным на одиночество, как это и произошло с Чеховым.

Вместе с тем глубоко заблуждались те, кто го­ворил, что в жизни Чехова не было большой люб­ви, она была. Чехов любил и был любим, только роман его с Ликой Мизиновой протекал в специ­фической для их характеров форме.

Они познакомились при необычных и в то же время характерных обстоятельствах. Когда Лика Мизинова впервые попала в дом Чехо­вых, и Антона Павловича повели с ней знако­миться, внезапно выяснилось, что гостья про­пала, и ее лишь случайно обнаружили за вешалкой. Казалось, чего было бояться этой необычайно красивой девушке при встрече с молодым и лишь начинавшим приобретать из­вестность писателем? Однако, как бы там ни было, знакомство Чехова и Мизиновой состоя­лось, время делало их отношения все теснее, но сам роман начался лишь спустя три года после их знакомства. Переписка между Мизиновой и Чеховым — единственное полновесное свиде­тельство их любви, и тот, кто хотел бы просле­дить ее историю во всех тонкостях и нюансах, должен обратиться непосредственно к ней. Мы же ограничимся лишь несколькими цитатами.

Роман Чехова и Мизиновой лучше всего охарактеризовать как роман-хихиканье. Оба были людьми жизнерадостными, веселыми; Чехов склонен был к добродушному иронизи­рованию, Лика также не чуждалась шутки, хо­тя и с известной долей яда. Поэтому общий шутливый тон, которым они окрасили свои от­ношения, был достаточно удобен для обоих. Иное дело, что когда отношения вступили в ту фазу, которая требует открытой речи, они так и не смогли преодолеть ироническую интона­цию, и слово «люблю» никогда не было произ­несено. Трагизм их романа заключался в том, что у Чехова хватало духу для произнесения заветного слова, но оно отсутствовало по при­родной сухости в его словаре. Тогда как Мизиновой известно было это слово, но не хватало духу его произнести. Так, хихикая, и двига­лись они навстречу друг другу, мучительно по­полняя словарь любви и собираясь с духом.

Динамика и специфика их романа хорошо просматривается в переписке Чехова и Мизиновой. Сначала она написала ему в присущем себе несколько манерном, но эмоционально от­крытом стиле. Он ответил в своей манере: спо­койно, суховато, иронично. Она обиделась и написала: «Ваши письма, Антон Павлович, возмутительны. Вы напишете целый лист, а там окажется всего только три слова, да к то­му же глупейших». Упрекнув Чехова в эмоци­ональной неадекватности, Мизинова все-таки не решилась настаивать на своем стиле выра­жения и несколько снизила тон, хотя и не сде­лала его тождественным чеховскому хихика­нью. Так они и переписывались, говоря о своей любви лишь в шутовской, ехидной манере, хо­тя и не без обид с ее стороны: «Право, я заслу­живаю с Вашей стороны немного большего, чем то шуточно-насмешливое отношение, ка­кое получаю. Если бы Вы знали, как мне ино­гда не до шуток».

С момента их знакомства прошло три года, прежде чем Чехов попробовал разжать сведен­ный природным холодом рот и прямо сказать о своих чувствах. Он написал: «Увы, я уже старый молодой человек, любовь моя не солнце и не де­лает весны ни для меня, ни для той птицы, ко­торую я люблю». Однако Чехов не был бы самим собой, если бы, испугавшись чуждой себе прямо­ты речи, вслед не зачеркнул приведенные стро­ки ёрнической цитатой из романса: «Лика, не тебя так пылко я люблю! Люблю в тебе я про­шлое страданье и молодость погибшую мою».

Сразу не найдясь, что сказать на это стран­ное полупризнание, Мизинова адекватно отве­тила лишь шесть лет спустя. Начав зеркаль­но цитатой из романса:

Будут ли дни мои ясны, унылы.

Скоро ли сгину я, жизнь погубя.

Знаю одно, что до самой могилы

Помыслы, чувства, и песни, и силы

Все для тебя!!! —

она далее приписала: «Я могла написать это восемь лет тому назад, а пишу сейчас и напишу через 10 лет». К сожалению, ответ Мизиновой так безнадежно опоздал, что о продолжении ди­алога к тому моменту не могло быть и речи.

Не дождавшись от Чехова открытого и пря­мого признания в любви, Лика «с досады» и чтобы подтолкнуть события, начала демонст­ративно флиртовать с Левитаном. Чехов, для которого такой стиль отношений был совер­шенно неприемлем, смертельно оскорбился и сделался еще холодней. Правда, спустя неко­торое время, видимо, произошло объяснение, и отношения восстановились. Они даже собра­лись вместе поехать на Кавказ, но поездка рас­строилась. И с этого момента начался закат их любви. Вдоволь намучившись, усталые, опус­тошенные, они обменялись прощальными по­лупризнаниями. Чехов писал: «В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и, в сущности, я хо­рошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили. Дальше, даль­ше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: поз­вольте моей голове закружиться от Ваших ду­хов и помогите мне крепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею.

Воображаю, как злорадно торжествуете и как демонски хохочете Вы, читая эти стро­ки... Ах, я, кажется, пишу глупости. Порви­те это письмо. Извините, что письмо так не­разборчиво написано, и не показывайте его никому. Ах, ах!» Лика отвечала: «А как бы я хотела (если бы могла) затянуть аркан по­крепче! Да не по Сеньке шапка! В первый раз в жизни мне так не везет!» Дальше их пути окончательно разошлись. Но оба до конца дней хранили и благодарную память друг о друге, и скорбь о разлуке.

Может показаться, что роман между Чехо­вым и Мизиновой следует отнести к разряду не­удачных. Так считали все: люди, их хорошо знавшие, исследователи чеховского творчества, и все спорили лишь о том, кто виноват, кто лю­бил, а кто не откликнулся на чувство. И были неправы. Ошибка заключается в том, что к удачным принято относить лишь те романы, что заканчиваются законным браком, благополучно тянущимся до гробовой доски. Но это заблужде­ние. Любовь — удача, когда она плодотворна, когда она обогащает, все остальное — от лука­вого. И роман между Чеховым и Мизиновой — наглядный тому пример.

К сожалению, каких-либо свидетельств значительных перемен, произошедших под влиянием Чехова во внутреннем мире Лики Мизиновой, история для нас не сохранила. Но сам факт ее открытого признания Чехову в любви говорит о многом, о том, что их знаком­ство не прошло для Мизиновой даром, прида­ло ей так не хватавшей прежде решительнос­ти, укрепило вечно колеблемый дух.

Что касается свидетельств глубоких пере­мен в душе Чехова, вызванных Ликой, то их наберется великое множество, не меньше то­ма. Специалисты обратили внимание, что к середине 90-х годов, т. е. ко времени заката их романа, у Чехова наступил качественно но­вый период творчества, прорезался новый го­лос. Но нас в данном случае интересует не столько то, что этот период освящен необы­чайно глубокими и сильными творениями, а прежде всего то, что под пером писателя бур­но и широко зазвучала практически запрет­ная для него тема любви. Однажды Чехов настолько преодолел свою эмоциональную ско­ванность, что даже вынес слово «любовь» в за­головок («О любви»). Такой заголовок для не­го — верх свободы чувств. В этот период, кроме «О любви», написаны «Дом с мезони­ном», «Ариаднам, «Дама с собачкой», «Чай­ка». Под новую для себя тему Чехов даже ко­ренным образом переделал почти написанные «Три года», наполнив любовной проблемати­кой произведение, прежде целиком посвя­щенное сценам из купеческого быта.

Исследователи обычно соотносили с Мизи­новой в творчестве Чехова лишь то, что в «Чай­ке» или «Ариадне» напрямую связывалось с ее биографией или чертами характера. Но в действительности ее влияние было неизмеримо значительней. Лика не сказать «открыла» для Чехова тему любви, она ему ее «разрешила». Именно благодаря Лике он смог заговорить не только о чувствах, вызванных непосредственно ею, но и о своих увлечениях, предшествовав­ших и последовавших за их романом. Мизинова, конечно, не научила Чехова чувствовать, но научила, открыто, естественно и громко гово­рить о своих переживаниях.

Эмоциональная раскованность, порожден­ная романом с Ликой Мизиновой, сказалась и на жизни Чехова. Он решился на брак, же­нившись на актрисе МХАТа Ольге Книппер, причем его письма к жене дышат такой стра­стью, какой не знало все его предыдущее эпи­столярное наследие. Однако были внешние об­стоятельства, которые внесли боль и хаос в жизнь семьи Чехова. Беременность жены чрезвычайно обрадовала писателя, он ходил окрыленный, придумывая для своего ребенка все новые, одно лучше другого, имена. Но... случился выкидыш, и Чехов нравственно и физически потух. Кроме того, Книппер как актриса много гастролировала, большую часть времени проводя в разлуке с мужем, и это обстоятельство также не могло не отра­зиться на характере их отношений и на состо­янии Чехова. Он быстро угасал, туберкулез­ный процесс разрастался, поездка в Германию на лечение ничего не дала. Летом 1904 г. Че­хова не стало. Не стало писателя, которого Толстой назвал «Пушкиным — в прозе».