«Чужих мужей вернейшая подруга», — го­ворила о себе Ахматова и нисколько не лукавила. Хотя с другой стороны, верность мужчине не стоила ей большого труда. Ахматова иногда с плохо скрываемым презрением говорила о жен­щинах, не способных бросить мужей, когда в сердце догорела последняя искра любви. Одна­ко, жизнь самой Ахматовой плохо согласовыва­лась с ее теорией: не она обычно покидала му­жей, а они — ее. Подозревать Ахматову в лицемерии нет оснований, поэтому на этот фе­номен лучше взглянуть по-другому. В семейной жизни преобладают два пласта: волевой (приня­тие решений) и физический (быт, секс, финан­сы, чадолюбие и т. д.), и вглядевшись в Ахма­тову с точки зрения этих двух составляющих, легко убедиться, что верней жены, чем Ахмато­ва, просто нельзя было найти. Как человек во­левой, она действительно была хозяйкой своей судьбы и, если решалась на какие-либо перемены в се­мейной жизни, то реша­лась окончательно и беспо­воротно. Иное дело, что менять что-либо в ней Ах­матовой не было никакой нужды. Воля ее и так была абсолютно независима, а физический пласт слиш­ком мало значил в ее жиз­ни, чтобы серьезно влиять на семейный выбор.

Между тем в 1910 г. Гумилеву все-таки удалось отвести Ахматову к венцу. И началась их не­долгая совместная жизнь. Сначала она стала только ученицей мужа, возглавлявшего школу акмеистов. Но в 1912 г. вышел ее первый по­этический сборник «Вечер», и оказалось, что у нового поэтического течения два лидера, на троне акмеизма воцарилась супружеская чета, и каждому было довольно тесно сидеть. В том же 1912 г. у них родился сын Лев, чье рожде­ние мало их сблизило и не сняло противоре­чия, раздиравшего семью. В конце концов, Гу­милеву ничего не оставалось, как уйти.

В марте 1914 г. у Ахматовой вышла вторая книга — «Четки», имевшая заслуженный шумный успех. Но, по мнению Ахматовой, «жизни ей было отпущено примерно шесть не­дель. В начале мая петербургский сезон начал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом оказалось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Пе­троград, из XIX в. сразу попали в XX, все ста­ло иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинаю­щего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе».

Действительно, даже начало Первой миро­вой войны не смогло заслонить столь яркое со­бытие, как появление «Четок». Сразу стало ясно, что явился новый живой классик, стро­ки из «Четок» тут же были расхватаны на ци­таты, пародии и подражания. Явилась жен­щина-поэт (не поэтесса) с кристально чистым голосом, открывшая женской поэзии новые бесконечные дали. Поэтому пусть шутливо, но с полным правом Ахматова могла сказать:

Я научила женщин говорить.

Но как их замолчать заставить?

Именно с «Четок» начался в творчестве Ахматовой период, когда она стала всегда и везде узнаваемой, неповторимой, переросшей всяческие литературные школы.

Авторский, непотворимый стиль Ахмато­вой целиком проявился в «Четках». Ее сти­ху присущи величавость, классическая про­стота, лаконизм, ясность, «боязнь ничем не оправданных поэтических преувеличений, чрезмерных метафор и истасканных тропов» (В. М. Жирмунский), «властная сдержан­ность... Иногда она опускает один-два слога в последней и предпоследней строчке четве­ростишия, чем создает эффект перехваченного горла или невольной неловкости, вызванной эмоциональным напряжением» (И. Брод­ский). «Само голосоведение Ахматовой, твер­дое и уже скорее самоуверенное... свидетель­ствует не о плаксивости... но открывает лирическую душу скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, а не угнетенную...» (Недоброво). Слово Ахмато­вой — это «царственное слово», и практиче­ски весь свой характер и творческий принцип она запечатлела в четырех очень выразительных строках:

Ржавеет золото и истлевает сталь.

Крошится мрамор — к смерти все готово.

Всего прочнее на земле печаль

И долговечней — царственное слово.

Если же говорить о тематической стороне творчества Ахматовой, то его лучше всего называть «акыническим» (от восточного «акын» — народный певец, поющий обо всем, что видит вокруг).

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда.

Как желтый одуванчик у забора

Как лопухи и лебеда, —

писала Ахматова и в частной беседе уже про­зой так изложила свое понимание задач по­эзии: «...поэзия вырастает из таких обыден­ных речений, как „Не хотите ли чаю?" Из них нужно делать стихи». Делать стихи из фразы «Не хотите ли чаю?» — это и значит быть классическим акыном.

Однако вопреки такой декларации, предпо­лагающей обильное плодоношение, поэтичес­кое наследие Ахматовой ни крупной формой, ни большим числом произведений не отлича­ется. Секрет такой сдержанности открыла как-то сама Ахматова, разбирая стихи Симо­нова. Тогда она сказала: «Мужественный бое­вой командир, вся грудь в орденах, плаксивым голосом считает женские измены: „Вот одна! А вот еще одна!" Мужчина должен прятать это в своей груди, как в могиле». Обратим внима­ние: считая естественным поэтическое запечатление самых простых элементов быта, Ахмато­ва находит непозволительным для мужчины рифмованное оплакивание женских измен, но не в рифме, думается, находя беду, а в публич­ности поэтического юродства.

Суть в том, что Ахматова была не просто «акыном», но «царственным акыном», для которого не все дозволено в поэзии, но лишь то, что не роняет достоинства, не колет само­любия автора и вообще восходит к иерархиче­ской приподнятой системе тем и образов, ста­вящей поэта в исключительное положение над толпой. Принцип умолчания «царствен­ного акынизма» точно изложен у Пушкина в «Борисе Годунове», когда царь Борис, настав­ляя сына, говорит:

Будь молчалив, не должен царский голос

На воздухе теряться по-пустому;

Как звон святой, он должен лишь вещать

Велику скорбь или великий праздник.

Этот принцип был очень близок Ахмато­вой, недаром она сама в стихах называла сло­во «царственным». И малый объем ее насле­дия, кажется, подтверждает предположение о
угубо элитарном подходе поэта к творчеству.

Все так, и все не так. Женщина, спавшая некоторое время в одной комнате с Ахматовой, рассказывала, что «первые ночи нa не могла заснуть, почему что Анна Андреевна to сне все время не то что- го бормотала, не то пела. Злов нельзя было различить — только ритм, со­вершенно определенный и настойчивый: „Каза­лось, она вся гудит, как улей". Поразительное свидетельство, не правда ли? Гудящая по ночам, как улей, Ахматова — идеальный образ для воплощения мысли о не­истребимости в поэте стихотворного начала, как бы ни попирала его гордыня.

В сентябре 1917 г. вышел третий сборник Ахматовой — «Белая стая». По оценке по­этессы: «К этой книге читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем „Четки". Этот сборник появился при еще более гроз­ных обстоятельствах. Транспорт замирал — книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отли­чие от „Четок" у „Белой стаи" не было шум­ной прессы. Голод и разруха росли с каж­дым днем».

От себя добавим, что через месяц на стра­ну опустилась большевистская ночь, под плотным покрывалом которой Ахматовой пришлось прожить всю оставшуюся жизнь. И вопрос признания или не признания пе­рестал быть актуальным, встал гамлетов­ский вопрос: быть или не быть. Спасаясь от голодной смерти, Ахматова поступила на работу в библиотеку Агрономического ин­ститута.

В августе 1921 г. был расстрелял ее быв­ший муж, Николай Гумилев, и в том же году вышел сборник «Подорожник», а годом спус­тя — книга «Anno Domini».

О природной царственности, величавости Ахматовой не писал только ленивый. Приве­ду лишь некоторые из большого числа тако­го рода описаний: «...в ее глазах, и в осанке, и в ее обращении с людьми наметилась одна главнейшая черта ее личности: величавость. Не спесивость, не надменность, не заносчи­вость, а именно величавость: „царственная", монументально-важная поступь, нерушимое чувство уважения к себе...», «...что-то коро­левское было во всем, что ее касалось. Она недвусмысленным образом давала аудиен­цию, ибо как еще описать способ, которым она терпеливо принимала поток бесконечных посетителей...», «...важнейшая ее черта — аристократизм. И внешности, и душевному ее складу было присуще необычайное благо­родство, которое придавало гармоничную ве­личавость всему, что она говорила и делала. Это чувствовали даже дети. Она мне расска­зывала, как маленький Лева просил ее: „Ма­ма, не королевствуй!"

Кружение неких людей вокруг Ахматовой никогда не прекращалось, свита, небрежно на­званная Пастернаком «ахматовкой», не поки­дала ее даже в самые суровые годы, так что ре- ализовывать свою гордыню ей было на ком. Говоря о своих подданных, она иногда даже пользовалась словарем, позаимствованным у советской номенклатуры. Например, поиск среди поклонников нужного на данный момент человека она называла «порыться в кадрах»(!).

Вместе с тем именно гордыня Ахматовой заметно портила органичную величавость имиджа поэтессы мелочностью, обидчивос­тью, суетностью, оглядкой на чужое мнение, «она бывала капризна, деспотична, неспра­ведлива к людям, временами вела себя эгоис­тично». Бунину Ахматова до смерти не про­стила злую эпиграмму на себя, на Блока пожизненно обиделась за недостаточное вни­мание к своей особе, Пастернаку откровенно завидовала и ревновала к его, как ей каза­лось, незаслуженной славе («нобелевка», международный скандал и т. д.).

Корней Чуковский, видевший Ахматову близко, но не из ее свиты, писал: «Мне стало страшно жаль эту трудно живущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на своей славе — и еле живет другим».

Ахматова любила играть в плотскую рас­слабленность, но жалости не выносила и была в этой безжалостности к себе совершенно пра­ва. Рассказывают, что во время проводов Ах­матовой в Москву «одна благостная старуш­ка... (которая) задолго до отхода поезда несколько раз обняла и перекрестила ее, даже прослезилась. Когда она ушла, Ахматова... сказала: „Бедная! Она так жалеет меня! Так за меня боится! Она думает, что я такая слабень­кая. Она и не подозревает, что я — танк". И у всех, кто долго имел дело с Ахматовой, бывал случай убедиться в справедливости этого при­знания.

Кроме как на крайний индивидуализм, характер Ахматовой был запрограммирована трагедию. И внешние обстоятельства не в илах были переменить что-либо в этой программе.

Н. Гумилев рассказывал: «Анна Андреевна почему-то всегда старалась казаться несчастной, влюбимой. А на самом деле — Господи! — как на меня терзала и как издевалась надо мной. )на была дьявольски горда, горда до самоунижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в нее влюблен!..

А казалось, кому как не ей быть счастли­вой? У нее было все, о чем другие только меч­тают. Но она проводила целые дни, лежа на диване. Она всегда умудрялась тосковать и чувствовать себя несчастной. Я шутя совето­вал ей подписываться не Ахматовой, а Анной Горенко (т. е. подлинной фамилией). Горе — лучше не придумать».

Пройдет пятьдесят лет, и уже наши совре­менники будут описывать все ту же гордую женщину, лежащую на диване томясь и взды­хая. Они будут думать, что источник ее горя в трагической судьбе, и ошибаться при этом. Она родилась такой. С таким характером. Сомни­тельной удачей Ахматовой можно считать лишь то, что ее характер трагически столкнул­ся с судьбой, жизнь подтвердила правоту врож­денного мироощущения. Были расстрелы му­жей, изгнание возлюбленных, каторга сына, травля властей, нищета, и все это, естественно, влияло соответствующим образом на восприя­тие читателя. Но на музу Ахматовой эти тра­гические обстоятельства не влияли никак, ее мировосприятие всегда было катастрофично и внешнее благополучие или неблагополучие ни­чего не добавляло к посеянному природой.

Вместе с тем Ахматова как никто знала, каким мощным резонатором поэзии является судьба поэта, недаром она, узнав о суде над Бродским, не без зависти бросила: «Какую би­ографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял». Она сама почти эксплуатировала ужас своей жизни, с порога посвящая в нее даже едва знакомых людей, и ядовитый Исайя Берлин, ошеломленный ее откровенностью при первом же визите, писал: «Рассказ о непрекращающейся трагедии ее жизни выходил далеко за пределы того, что мне когда-либо доводилось слышать». Однако и эффект от такого пугающего предисловия производился немалый. Другой паломник к Ахматовой признавался: «Она притягивала к себе не только своими стихами, не только умом, знаниями, памятью, но и подлиннос­тью судьбы. В первую очередь подлинностью судьбы».

Отечественная война 1941 г. застала Ахма­тову в Ленинграде. В конце сентября, уже во время блокады, она вылетела в Москву. До мая 1944 г. поэтесса «жила в Ташкенте, жад­но ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпита­лях, читала стихи раненым бойцам. В Таш­кенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я уз­нала, что такое человеческая доброта...»

Что же писала тогда Ахматова, в эти суро­вые и горькие годы? Вот ее строки, появив­шиеся в «Правде», рядом с военными сводка­ми и фронтовыми корреспонденциями:

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь.

Не горько остаться без крова, —

И мы сохраним тебя, русская речь.

Великое русское слово.

В этом стихотворении вся Ахматова с ее классически чеканным стилем, с готовностью кров потерять и под пули лечь за русское слово.

В своем пренебрежении к быту Ахматова могла бы соперничать с самыми фанатичными пустынниками. Вот одно из свидетельств: «Жи­ла Ахматова тогда — даже не скажешь: бедно. Бедность — это мало чего-то, у нее же не было ничего. В пустой комнате стояло небольшое старое бюро и железная кровать, покрытая пло­хим одеялом. Вадно было, что кровать жест­кая, одеяло холодное. Готовность любить, с ко­торой я переступила этот порог, смешалась у меня с безумной тоской, с ощущением близос­ти катастрофы... Ахматова предложила мне сесть на единственный стул, сама легла на кро­вать, закинув руки за голову (ее любимая поза) и сказала: «Читайте стихи».

Хотя в данном случае аскезу Ахматовой можно считать вынужденной, появление денег мало что меняло в ее жизни. Продолжим цити­рование: «После смерти Сталина Ахматовой сразу стало легче, хотя бы в денежном отноше­нии. Вышел ее перевод пьесы „Марион Делорм" в Собрании сочинений Виктора Гюго, она полу­чила первые крупные деньги, — они доставили ей много удовольствия. Правда, она никак не изменила своего быта и не предалась жизнеуст­ройству. Прожив всю жизнь бездомной, она не стала на склоне лет обзаводиться хозяйством». Как-то одна из ее знакомых спросила: «Если бы я стала богатой, сколько времени я получала бы от этого удовольствия?» — Она ответила с при­сущей ей ясностью: «Недолго. Дней десять».

Интересно отметить, что непрактичность, беспомощность Ахматовой перед лицом насущ­ных проблем играла в ее жизни двоякую роль: часто ставила на край гибели и столь же часто спасала. Например, во время войны Лидия Чу­ковская, ближайшая подруга Ахматовой, по­пав к Цветаевой в Елабугу, сказала, пробираясь через местную грязь: «Слава Богу, Ахматова не здесь, здесь она непременно погибла бы... здеш­ний быт убил бы ее... она ведь ничего не мо­жет» . И вместе с тем во время совместного с Ах­матовой бегства в Ташкент та же Чуковская «не могла не поразиться способности Ахматовой быть выше физических тягот путешествия».

В мае 1944 г. Ахматова прилетела из Таш­кента в весеннюю Москву, уже полную радо­стных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.

«Страшный призрак, притворяющийся мо­им городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе».

С момента возвращения в Ленинград про­шло два года, и при ясном небе грянул гром. Вышло постановление ЦК партии о журна­лах «Звезда» и «Ленинград», где в самых ос­корбительных выражениях шельмовалась Ахматова; эпитет «полублудница-полумона­хиня», кстати, украденный у одного крити­ка 20-х годов, был самым мягким из сказан­ного в этом постановлении об Ахматовой. Какими подковерными мотивами было про­диктовано это дикое постановление до сих пор не ясно, но оно вышло и сделало поэтес­су житейским и литературным прокажен­ным. Лишь смерть Сталина принесла Ахма­товой небольшое облегчение, ей позволили печатать свои переводы.

Ахматова, как известно, причисляла себя к православию, но думается, в ее русской церковности было больше политической фронды, чем искреннего религиозного чув­ства. Для внутреннего ощущения Ахматовой христианство было слишком умозрительно, она скорее ощущала себя ветхозаветной про­рочицей, мистическим судьей, Кассандрой (как называл ее Мандельштам).

Когда возраст А. А. Ахматовой пересек семидесятилетнюю черту, к ней пришла слава, пришла и неотступно следовала за ней. А. Ахматова принимала ее как должное, с сознанием своего достоинства.