В жизни семьи Твардов­ских бывали изредка перио­ды относительного достатка. Но вообще жилось скудно и трудно и, может быть, тем труднее, что к фамилии Твардовских в обычном оби­ходе добавилось еще шутливо-благожелательное или ироничное обращение «пан», как бы обязывая отца семейства тянуть­ся изо всех сил, чтобы хоть сколько-нибудь оп­равдать свое «панство». Старший Твардовский любил носить шляпу, что в той местности, где он был человеком «пришлым», не коренным, выглядело странно и вызывающе. Детям он за­прещал носить лапти, хотя из-за этого детям приходилось бегать босиком до глубокой осени.

Отец Александра Твардовского был челове­ком грамотным и даже начитанным. Книга не была редкостью в домашнем обиходе, целые зимние вечера отдавались чтению вслух ка­кой-либо книги. Таким образом юный Твар­довский рано ознакомился с классическими произведениями русской поэзии.

Мать поэта, Мария Митрофановна, была очень впечатлительна и чутка, даже сенти­ментальна. Ее до слез трогал звук пастушес­кого рожка, отголосок песни с далеких дере­венских полей и т. п.

Стихи Твардовский начал сочинять еще до того, как освоил грамоту, не зная всех букв алфавита и, конечно, не имея никаких представлений о правилах стихосложения. О первых своих опытах Твардовский вспоми­нал так: «Там не было ни лада, ни ряда — ничего от стиха, но я отчетливо помню, что было страстное, горячее до сердцебиения желание всего этого — и лада, и ряда; и му­зыки — желание родить их на свет, и немед­ленно, — чувство, сопутствующее и доныне всякому замыслу. Что стихи можно сочи­нять самому, я понял в связи с тем, что гос­тивший у нас в голодное время летом даль­ний наш городской родственник по материнской линии, хромой гимназист, как-то прочел по просьбе отца стихи собст­венного сочинения „Осень":

Листья давно облетели,

И голые сучья торчат...

Строки эти, помню, потрясли меня тогда своей выразительностью: „голые сучья" — это было так просто, обыкновенные слова, кото­рые говорятся всеми, но это были стихи, зву­чащие, как из книги.

С того времени я и пишу. Из первых сти­хов, внушивших мне какую-то уверенность в способности к этому делу, помню строчки, на­писанные, как видно, под влиянием пушкин­ского „Вурдалака":

Раз я позднею порой

Шел от Вознова домой.

Трусоват я был немного,

И страшна была дорога:

На лужайке меж ракит

Шупень старый был убит...

Речь шла об одинокой могиле на середине пути от деревни Ковалево, где жил наш род­ственник Михайло Вознов. Похоронен был не­кто Шупень, убитый на том месте. И хотя ни­каких ракит там поблизости не было, никто из домашних не попрекнул меня этой неточ­ностью: зато было складно».

По-разному, но благосклонно отнеслись ро­дители к сочинительству сына. Отец, человек очень честолюбивый, почел этот факт для се­бя лестным, но из книг он знал, что писательство не сулит больших материальных выгод, что писатели бывают и незнаменитые, безде­нежные, живущие на чердаках и голодающие. Мать, видя приверженность сына к таким не­обычным для крестьянского сына занятиям, чувствовала некую печальную предназначен­ность судьбы и жалела Александра.

В тринадцать лет Твардовский показал свои стихи одному молодому учителю. Тот, ничуть не шутя, сказал, что так писать не годится: все в стихах понятно, а нужно, чтобы нельзя было понять, что и про что в стихах написано, — та­ковы современные литературные требования. Он показал юному Твардовскокому журналы с образцами тогдашней поэзии. Какое-то время начинающий поэт упорно добивался неясности изложения. Ему это не удавалось, и породило сомнение в способностях к стихосложению.

Летом 1924 г. Твардовский начал посылать небольшие заметки в редакции смоленских газет, некоторые из них были опубликованы, и это обстоятельство сильно подняло подрост­ка в глазах односельчан. Наконец, в газете «Смоленская деревня» появилось первое сти­хотворение Твардовского «Новая изба».

После публикации Твардовский, собрав с десяток стихотворений, отправился в Смо­ленск к поэту М. Исаковскому, работавшему тогда в редакции газеты «Рабочий путь». Принял он юного поэта приветливо, отобрал часть стихотворений, вызвал художника, ко­торый сделал карандашную зарисовку с Твар­довского, и вскоре в деревню пришла газета со стихами и портретом «селькора-поэта А. Твардовского».

Михаилу Исаковскому, земляку,, а впос­ледствии другу, Твардовский, по собственно­му признанию, многим обязан в своем разви­тии. Исаковский был единственным поэтом, чье непосредственное влияние он всегда при­знавал и считал, что оно было благотворным. Начитавшись стихов земляка, юный поэт по­нял, что предметом поэзии может и должна быть окружающая жизнь деревни, непритяза­тельная смоленская природа, собственный мир впечатлений, чувств, душевных привя­занностей. Поэзия Исаковского обратила Твардовского к простоте и объективности изо­бражения, к стремлению говорить в стихах о чем-то интересном не только для него самого, но и для простых, не искушенный в литерату­ре людей, среди которых он продолжал жить.

Обучение Твардовского, по существу, за­кончилось вместе с окончанием сельской школы. Восемнадцатилетним парнем пришел он в Смоленск, где не мог долго устроиться не только на учебу, но и на работу — по тем вре­менам это было не легко, тем более что спе­циальности у него не было. Поневоле при­шлось принимать за источник существования грошовый литературный заработок и обивать пороги редакций. Твардовский и тогда пони­мал незавидность такого положения, но от­ступать было некуда, — в деревню он вер­нуться не мог, а молодость позволяла наде­яться на лучшее.

Когда в московском «толстом» журнале «Октябрь» Михаил Светлов напечатал стихи Твардовского и критика благожелательно их встретила, он отправился в Москву. Но и в столице все сложилось приблизительно так же, как в Смоленске. Его изредка печатали, кто-то одобрял опыты юного дарования, будя надежду, но зарабатывал поэт немного, и жить приходилось по углам, койкам, слонять­ся по редакциям. Он чувствовал, что все за­метнее относило его в сторону от прямого и трудного пути настоящей учебы, настоящей жизни. Зимой 1930 г. Твардовский вернулся в Смоленск и прожил там несколько лет до по­явления в печати поэмы «Страна Муравия».

Период жизни от возвращения в Смоленск до выхода «Страны Муравии» Твардовский характеризовал следующим образом: «Эти го­ды учебы и работы в Смоленске навсегда от­мечены для меня высоким душевным подъе­мом. Никаким сравнением я не мог бы преувеличить испытанную тогда впервые ра­дость приобщения к миру идей и образов, от­крывшихся мне со страниц книг, о существо­вании которых я ранее не имел понятия. Но, может быть, все это было бы для меня „про­хождением" институтской программы, если бы одновременно меня не захватил целиком другой мир — реальный, нынешний мир по­трясений, борьбы, перемен, происходивший в те годы в деревне. Отрываясь от книг и уче­бы, я ездил в колхозы в качестве корреспон­дента областных газет, вникал со страстью во все, что составляло собой новый, впервые складывающийся строй сельской жизни, пи­сал статьи, корреспонденции и вел всякие за­писи, за каждой поездкой отмечая для себя новое, что открылось мне в сложном и вели­чественном строе колхозной жизни. Около этого времени я совсем разучился писать сти­хи, как писал их прежде, пережил крайнее отвращение к „стихотворству" — составлению строк определенного размера с обязательным набором эпитетов, подыскиванием редких рифм и ассонансов, стремлением попасть в из­вестный, принятый в тогдашнем поэтическом обиходе тон.

Моя поэма „Путь к социализму", озаглавлен­ная так по названию колхоза, о котором шла речь, была сознательной попыткой говорить в стихах обычными для разговорного, делового, отнюдь не „поэтического" обихода словами:

В одной из комнат бывшего барского дома

Насыпан по самые окна овес.

Окна побиты еще во время погрома

И щитами завешаны, из соломы.

Чтоб овес не пророс.

От солнца и сырости в помещенье

На общем хранится зерно попеченье...»

Надо сказать, что приведённый отрывок, как и приводимые прежде факты, взяты из автобиографии Твардовского, написанной еще при советской власти. Поэтому относить­ся к ней нужно с осторожностью, автобиогра­фия содержит множество печальных умолча­ний и горького лукавства. Ничего не сказано о брате, попавшем в финский плен, забыта ро­дительская семья, раскулаченная, репресси­рованная, обращенная в «лишенцев» (лиц, лишенных прав состояния). Лукавством было и позирование Твардовского в шинели во вре­мя войны, перед пепелищем родительского дома, который сожгли не немцы, а окрестные крестьяне, соседи Твардовских, во время кол­лективизации. Но об этом подробнее несколь­ко позже, пока же продолжим биографичес­кое повествование.

С поэмы «Страна Муравия», вышедшей в 1936 г. и принятой с одобрением читателями и критиками, начинал отсчет своих писаний и принял звание литератора сам Твардов­ский. Выход этой книги в свет послужил при­чиной значительных перемен и в личной жизни поэта: он переехал в Москву, поступил в МИФЛИ (Московский институт истории, философии и литературы).

Великую Отечественную войну Твардов­ский прошел офицером, корреспондентом фронтовых газет. Именно в годы военного ли­холетья создал он величайшее из своих произ­ведений — поэму «Василий Теркин», шедевр, не знающий себе равных во всей мировой по­эзии о войне. Только перо Твардовского смог­ло с пронзительной простотой и безыскусностью описать солдатскую судьбу,. страшную в своей будничности работу войны, описать ти­хо, без надрыва. В поэме фольклорная фигура бойкого, бывалого солда­та претворена в эпически емкий образ, воплотив­ший глубину, значитель­ность, многообразие мыс­лей и чувств рядовых, простых людей военного времени. Богатству нату­ры героя отвечает гиб­кость избранного поэтом жанра: картины, исполненные огромного трагизма, перемежаются проникновенными лири­ческими отступлениями или лукавой, сердеч­ной шуткой. Отзыв о «Василии Теркине» тако­го требовательного критика, как И. А. Бунин, был достаточно красноречив: «Это поистине редкая книга. Какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и ка­кой необыкновенный народный солдатский язык — ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-по­шлого слова». Ярко выразившая нравственные идеалы народа, книга получила всенародную известность, вызвала многочисленные подра­жания, стихотворные «продолжения».

Особый период в жизни Твардовского настал с момента вступления его на должность главно­го редактора журнала «Новый мир» в 1954 г. Твардовский был редактором, что называется, от Бога, редактором в высшем смысле этого сло­ва. Любовь его к литературе была безраздель­ной, доводя поэта еще в юную пору до кулачных столкновений с критиками его литературных кумиров. Если уж Твардовский влюблялся в чье-то творчество, то влюблялся без памяти, он говорил, что литературу надо любить ревниво, пристрастно. «Мы в юности литературные спо­ры решали как? Помню, в Смоленске в газете затеялся какой-то спор о Льве Толстом, один го­ворит: Толстой — дерьмо!" — „Что, Толстой дерьмо?" — не думавши разворачиваюсь и по зубам. Получай за такие слова! Он с лестницы кувырком...» В этом коротеньком эпизоде — весь Твардовский, настоящий боец за большую литературу. Конечно, со временем от рукопри­кладства пришлось отказаться, но на посту главного редактора он показал себя рыцарем и мучеником великого ремесла.

Твардовский в свое творчество никогда не допускал пафоса и не выносил его у других. Всякая излишне чувствительная, порожден­ная аффектом поэзия была ему не по нутру. Когда Твардовский стал главным редактором «Нового мира», простота, безыскусность, «безстильность» стали программными для эс­тетики журнала, и один из его заместителей мог прямо заявлять: «Для меня нет ничего не­навистнее стиля».

Твардовского ранило все крикливое, вы­чурное, безвкусное, даже цвет носков мог се­рьезно влиять на его отношение к человеку. Виктор Некрасов вспоминал: «Какие-нибудь красные носки или излишне пестрый галстук могли сразу же его настроить против челове­ка. Так же, как и ходкие жаргонные выраже­ния... Вообще пошлость, в любых ее проявле­ниях, даже самых утонченных, — а это тоже встречается как высшая форма обинтеллиген- тившегося мещанства, — была ему противопо­казана. Я видел, как на глазах терялся у него интерес к человеку, который мог при нем ска­зать „вы знаете, я часами могу стоять перед «Мадонной» Рафаэля" или что „прекрасное ос­тается прекрасным даже в руинах, Парфенон, например..."

«Увы, за рубежом меня куда меньше знают как поэта, чем как редактора некого прогрес­сивного журнала», — жаловался Твардовский. Однако в этой жалобе было много лукавства, в его собственной системе ценностей политика стояла на первом месте, выше поэзии, и поли­тический уклон, которым явно грешил «Но­вый мир» при Твардовском, явился результа­том бессознательного, но не случайного выбора его главного редактора. Юрий Трифонов пи­сал: «Один мой приятель, литератор, в конце пятидесятых годов всегда спрашивал, когда речь заходила о каком-либо романе, о рассказе или повести: „Против чего?" Скажешь ему, что пишешь, мол, рассказ или повесть, он сразу: „Против чего?" Все лучшие новомирские про­изведения, напечатанные за последние годы, очень четко отвечали на этот вопрос».

Твардовский и сам иногда не считал нуж­ным скрывать откровенно политический под­текст своих литературных симпатий. Тот же Трифонов вспоминал: «Вы прочитаете скоро повесть одного молодого писателя... — гово­рил он, загадочно понижая голос, будто нас в саду могли услышать недоброжелатели. — Отличная проза, ядовитая1 Как будто все шу­точки, с улыбкой, а сказано много и злого...» И в нескольких словах пересказывался смеш­ной сюжет искандеровского «Козлотура».

Там же в саду летом я впервые услышал о можаевском Кузькине. Об этой вещи Алек­сандр Трифонович говорил любовно и с трево­гой: «Сатира первостатейная! Давно у нас та­кого не было...»

При всей ироничности своего мироощуще­ния неядовитых шуток Твардовский не любил и считал ниже своего достоинства их печа­тать. В нем был некий сановитый подход к по­эзии, и однажды он сильно обидел Н. Заболоц­кого фразой: «Не маленький, а все шутите».

Политик душил в Твардовском поэта, и происходило это даже тогда, когда он сталки­вался с поэзией, тождественной по эстетичес­кому кредо. Твардовский не принял Иосифа Бродского исключительно в силу аполитично­сти последнего, хотя муза Бродского, воспи­танная на той же эстетике, лишенной пафоса, аффекта поэзии, была родной сестрой музы Твардовского (Бродского также обвиняли в отсутствии любовной лирики).

И не кресло главного редактора «толстого» журнала сделало из Твардовского политика. Он был им всегда. Вот какую историю вспоми­нал репрессированный отец поэта. Он вместе с младшим сыном Павлом бежал из ссылки, су­мел добраться до Смоленска и найти Алексан­дра. Далее произошло вот что: «Стоим мы с Павлушей, ждем. А на душе неспокойно: по­мню же, какое письмо было от него туда, на Лялю. Однако же и по-другому думаю: родной сын! Может, Павлушу приютит. Мальчишка же чем провинился перед ним, родной ему бра­тик? А он, Александр, и выходит. Боже ты мой, как же это может быть в жизни, что вот такая встреча с родным сыном столь тревож­на! В каком смятении я глядел на него: рос­лый, стройный, красавец1 Да ведь мой же сын! Стоит и смотрит на нас молча. А потом не „Здравствуй, отец", а — „Как вы здесь оказа­лись?!" — „Шура! Сын мой! — говорю. — Ги­бель же нам там! Голод, болезни, произвол полный!" — „Значит, бежали?" — спрашива­ет отрывисто, как бы не своим голосом, и взгляд его, просто ему не свойственный, так всего меня к земле прижал. Молчу — что там было сказать? И пусть бы оно даже так, да только чтоб Павлуша этого не видел. Маль­чишка же только тем и жил, что надеялся на братское слово, на братскую ласку старшего к младшему, а оно вон как обернулось! „Помочь могу только в том, чтобы бесплатно доставить вас туда, где были!" — так точно и сказал». Конечно, не вина Твардовского, что ему при­шлось делать такой страшный выбор между родными и властью, но результат выбора сле­довало бы целиком отнести на его счет.

Неровность в отношении к людям и в пове­дении в полной мере была присуща Твардов­скому. Вот несколько цитат из воспоминаний Юрия Трифонова: «...когда я узнал Алексан­дра Трифоновича ближе, я понял, какой это затейливый характер, как он наивен и подо­зрителен одновременно, как много в нем про­стодушия, гордыни, ясновельможного гонора и крестьянского добросердечия... был ровен, проницателен и как-то по высшему счету кор­ректен со всеми одинаково: с лауреатами пре­мий, с академиками, с жестянщиками. Та ровность и демократизм, которые были свой­ственны редактору „Нового мира" в его отно­шении с авторами, отличали Александра Три­фоновича и в обыденной жизни... умел людей, которые ему были неприятны или которых он мало уважал, подавлять и третировать безжа­лостно: и ехидством, и холодным презрением, а то и просто бранью». Такая вот противоре­чивая характеристика. К сказанному Трифо­новым следует добавить, что демократизм Твардовского был специфическим, т. е. он ровно относился к академикам и жестянщи­кам, потому что считал их равно ниже себя. Любовь Твардовского также отдавала монар­хизмом, Солженицын писал: «А.Т. в письме назвал меня „самым дорогим в литературе че­ловеком" для себя, и он от чистого сердца ме­ня любил бескорыстно, но тиранически: как любит скульптор свое изделие, а то и как сю­зерен своего лучшего вассала».

К концу 60-х тучи все гуще стали сгущать­ся над головой Твардовского, люди, формиро­вавшие эпоху, мягко названную позднее «за­стоем», чем дальше, тем меньше склонны были терпеть свободный, независимый дух «Нового мира». Увольнения главного редакто­ра со дня на день с трепетом и болью ждала вся тогдашняя интеллигенция. И катастрофа не заставила себя ждать, в 1970 г. Твардовско­го принудили покинуть кресло главного ре­дактора, уничтожая его как личность и попут­но уничтожая его детище, уникальное явление в советской истории.

Физическая кончина Твардовского случи­лась весьма скоро: промучавшись чуть больше года, он умер от рака. Но на самом деле, рак был лишь следствием принятых им душевных мук. У Трифонова сохранилось прекрасное описание купающегося Твардовского с очень точно воспроизведенным впечатлением от его внешности: «Александр Трифонович был кре­пок, здоров, его большое тело, большие руки поражали могучестью. Вот человек, задуман­ный на столетья! Он был очень светлокожий, загорелыми, как у крестьянина, были только лицо, шея, кисти рук. Двигался не спеша, но как-то легко, сноровисто, с силой хватался за ствол, с силой отталкивался и долго медленно плавал.

...на реке, от которой парило, я видел зрело­го и мощного человека, один вид которого вну­шал: он победит!» Твардовский проиграл, и именно этого поражения не вынес его гордый дух и могучее тело. Как писал критик Лакшин: «Смерть Твардовского не была лишь горестным в своей неизбежности медицинским фактом. Она была следствием роковой болезни, а бо­лезнь — расплатой за ту борьбу , которую он вел. Но смерть, как это бывает, подведя в судь­бе последнюю черту, с огромной силой подтвер­дила цельность его характера, чистоту души и поэтического дела».

Твардовский родился с огромной задачей в душе — все понять и запечатлеть, что прохо­дило перед ним:

...Где бы я ни был,

Казалось, стою

В центре вселенского мира.

А перед ним была суровая и драматичная жизнь народа, столь же сурова и драматична его собственная судьба.

Твардовский не только частную свою зада­чу решал, но и задачу славы личной. Ему важ­но было высшую задачу разрешить: как лю­дям на его родной земле жить счастливо и по правде в том древнем крестьянском чаянии; в каком искали страну Беловодья и лелеяли предание об ушедшем под воду граде Китеже. «Страна Муравия» при всех ее, на нынешний взгляд, наивностях из того же ряда.