Последнюю неделю пребывания в Одессе Пушкин стал думать о бегстве из России: «Черт меня дернул родиться в России с моим умом и талантом». Об этих планах сохрани­лось мало достоверных сведений, и они оказа­лись невыполнимыми. Вместе с дядькой Пушкин в августе 1824 г. выехал в родовое име­ние Михайловское.

Пушкин провел в Михайловском «два года незаметных». Но более чем заметных для по­томства. В это время были написаны: «Борис Годунов», с третьей по шестую главы «Евге­ния Онегина», десятки лирических стихотво­рений, поэма «Граф Нулин».

Попутно поэт поочередно и скопом влюблял­ся в своих соседок по имению, пока не влюбил­ся в Анну Керн, родственницу одной из них. Впервые Пушкин встретил Керн в 1819 г., еще совсем молоденькой, но уже замужней дамой, и был покорен ее красотой. Судьба Керн не была счастливой: ее шестнадцатилетней выдали за­муж за генерала, который был старше супруги па тридцать лет и совершенно не ценил ее. Керн была большой поклонницей таланта Пушкина.

Они встретились и начался бурный роман, радостный и мучительный для обоих. Всякий человек противоречив. Но трудно найти по­добную Пушкину фигуру, всю как бы соткан­ную из противоречий. Во-первых, в его созна­нии чудным образом уживалась крайне завышенная оценка окружающих с крайне за­ниженной. Великолепный пример такого двойного стандарта дал сам Пушкин в отно­шении своей возлюбленной Анны Керн. С од­ной стороны — хрестоматийное:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты.

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

При том, что «гений чистой красоты» укра­ден у Жуковского, стихотворение, кажется, не оставляет сомнений в искренности и крайне возвышенной оценке Пушкиным предмета страсти. Каков же бывает шок, когда, обратив­шись к эпистолярному наследию поэта, чита­тель обнаруживает относящиеся к Керн оскор­бительные и просто нецензурные, заменяемые издателями многоточием строки. Дикость? Лицемерие? Парадокс? Ничего подобного.

Ни «гением чистой красоты», ни «вавилон­ской блудницей» Анна Керн не была, была она обычной, земной женщиной, довольно легко­мысленной по понятиям того времени. И все. Феномен заключался в том, что Пушкин ни­когда не воспринимал Керн такой, какая она была, объективно. Он наблюдал ее сквозь две в разные стороны искривляющие предмет приз­мы. Подслеповатая бурная эмоциональность поэта своей избыточностью работала на страш­ное увеличение изображения, будто Керн была «гением чистой красоты». Что касается эпи­столярной брани в ее адрес, то она — плод уменьшающей и столь же необъективной приз­мы характера Пушкина. Пушкин не любил, не уважал себя (о чем подробней ниже) и с легко­стью переносил эту неприязнь с себя на посто­ронних. Так что ничего парадоксального, с точ­ки зрения психологии, в отношении Пушкина к Керн нет, как, впрочем, и во всех других слу­чаях, где Пушкин обнаруживал свое любовное двуличие. Добавим, что в их отношениях по­сле смерти Керн, умершей в глубокой старости, была поставлена мистическая точка: похорон­ная процессия, сопровождавшая ее прах, столкнулась с процессией, везшей памятник Пушкина, поныне стоящий на Тверской.

Восстание декабристов застало Пушкина в Михайловском. При первом известии он велел запрягать, так как среди восставших было мно­жество его друзей. Но на пути к Пскову дорогу саням перебежал заяц (плохая примета), и по­эт повернул сани назад, в Михайловское. При том, что Пушкин был, очевидно, человеком су­еверным, думается, в этом повороте на дороге был и добротный политический прогноз. Поэт считался, и заслуженно, одним из умнейших людей своего времени и вполне мог предсказать безнадежный финал декабристского восстания. Кроме того, собственной политической плат­формы у него никогда не было. Пушкинисты в зависимости от политического заказа властей выставляли его то ярым монархистом, то едва ли не предтечей коммунизма. Но на самом де­ле в состоянии хронического противоречия на­ходились не только чувства, но и мысли Алек­сандра Сергеевича. Как писал один из современников поэта: «Пушкин составлял ка­кое-то загадочное, двуличное существо... Он был и консерватор, и революционер».

О характере Пушкина следует сказать осо­бо, иначе мы не поймем природу его творче­ства, особенностей таланта и раздвоенности натуры. Узнав о гибели поэта, князь Паскеевич писал царю: «Жаль Пушкина как лите­ратора, в то время, когда талант его созревал; но человек он был дурной». Нас, с детства  влюбленных в поэзию Пушкина, не может не покоробить такая характеристика, но, увы, с пей трудно спорить. Даже если мы заменим слово «дурной» на более деликатное — «тяже­лый», эта подмена не обойдет того странного, на первый взгляд, противоречия, присущего пушкинской натуре, что Пушкин-поэт был неизмеримо выше, лучше, чище и даже умнее Пушкина-человека. Однако данное противо­речие не уникально, оно прямо проистекало из присущего поэту характера, где поэтичес­кий мотор — сильная, избыточная эмоцио­нальность — противопоставляется ослаблен­ной воле, а вместе с волей и личности в целом.

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется,

Душа поэта встрепенется.

Как пробудившийся орел.

Замечательный автопортрет, все в нем вер­но: и ощущение своей незначительности, и су­етности, и малодушия, верно даже и то, что работа души свершалась у него как бы толч­ками, но чувства, раз пробужденные, парили на огромной высоте. Еще замечательней, что Пушкин нашел в себе мужество не просто на поэтическое полупризнание, но и на прямое обнажение своих язв. В одном из писем он ка­ялся: «...мой нрав — неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и, вместе с тем, слабый — вот что внушает мне тягостное раз­думье». Слабохарактерность Пушкина не со­ставляла тайны для близких, один из них пи­сал: «Иногда можно было подумать, что он без характера: так он слабо уступал мгновенной силе обстоятельств. Меж тем ни за что он столько не уважал другого, как за характер...»

«При всем добросердечии своем Пушкин был довольно злопамятен, и не столько по врожденному свойству и увлечению, сколько по расчету; он, так сказать, вменил себе в обя­занность, поставил за правило помнить зло и не отпускать должникам своим» — замечал один из ближайших друзей поэта, характери­зуя тем самым не личность, а определенный тиц характера. Большую или меньшую ориги­нальность обидчивости Пушкина придавало лишь то, что обнаруживалась она через страш­ное его злоязычие:

К Смирдину как ни зайдешь,

Ничего ты там не купишь.

Иль Сенковского толкнешь.

Иль в Булгарина наступишь.

Пушкин жил в достатке, принадлежал к ста­ринному роду, но это не мешало знакомым так его характеризовать: «Надо признаться, что при всем уважении к высокому таланту Пуш­кина, это был характер невыносимый. Он все как будто боялся, что его мало уважают, недо­статочно почета оказывают...»; «...он чувство­вал себя униженным и не имел ни довольно си­лы духа, чтобы вырваться из унижения, ни довольно подлости, чтобы с ним мириться». Впрочем, было у поэта средство, неизменно ле­чащее все его комплексы, — это труд. Совре­менник Пушкина писал: «Труд был для него святыня, купель, в которой исцелялись все яз­вы, обретали бодрость и свежесть немощь, уны­ние, восстанавливались расслабленные силы».

В 1826 г., уже после подавления декаб­ристского восстания и казни революционеров, царь отменил ссылку поэта. При личной встрече Пушкин признал, что мог оказаться среди заговорщиков, но попутно сказал нечто, что позволило царю публично заявить о поэте: «Он мой...» Между ними было договорено, что царь станет его личным цензором. В специ­альной царской бумаге было обозначено: «Свободно, но под надзором».

Весть об освобождении Пушкина тотчас об­летела Москву, впервые увидевшую своего любимца на спектакле в Большом театре. Ви­дели его и в ресторанах, и на гуляньях. Радо­вались родные, радовались друзья. Из Петер­бурга Дельвиг писал, что даже слуги у него дома прыгали от радости.

Освобожденный из ссылки Пушкин с но­вой силой кинулся в омут столичных развле­чений и услад. Он, по обыкновению, увлекал­ся сразу несколькими женщинами, но его отношение к Анне Олениной выглядит осо­бым. Он подумывал на ней жениться, но встретил решительный отказ со стороны пред­полагаемого тестя, подписавшего протокол об учреждении за соискателем руки дочери сек­ретного надзора. Анну Оленину обижало не­доброжелательное отношение родителей к по­эту. Она вела дневник, ь котором мы читаем, что интересующий ее человек — «знаменитый поэт», награжден «гением единственным». Что же касается слухов о era дурном поведе­нии, то она готова отнестись к ним снисходи­тельно: «Вся молодежь такова». Он не имеет «привлекательной наружности», маленький рост, арабский профиль, ужасные бакенбар­ды, растрепанные волосы — но лицо у него выразительное, все окупается умом, который виден в глубоких глазах. Он бросает «дерзкий взор на женщин» и имеет «неограниченное са­молюбие», и все-таки никак нельзя забыть, что это «русский поэт XIX столетия». Пуш­кин посвятил Олениной несколько замеча­тельных стихотворений, включая знаменитое «Не пой, красавица, при мне...», скоро обра­тившееся в бесконечно перепеваемый романс.

Наконец, любовь особенная, какой он и не ожидал, захватила поэта. В зиму 1828/1829 г. на танцевальном вечере он встретил Наталью Николаевну Гончарову, которой было всего ше­стнадцать лет — родные только начали выво­зить ее в свет. Она про­извела на Пушкина неизгладимое впечатле­ние. Вскоре он сделал предложение, но полу­чил от матери Гончаро­вой что-то вроде отказа со ссылкой на нежный возраст девушки. Нако­нец, весной следующе­го 1830 г. поэт сделал предложение еще раз.

После множества задержек 18 февраля 1831 г. в Москве Пушкин наконец повел под ве­нец предмет своей долгой страсти.

Пушкиноведение традиционно неблагос­клонно к Наталье Пушкиной. Ее принято счи­тать недалекой, пустой красавицей намного осложнившей жизнь своего гениального су­пруга и даже отчасти повинной в его гибели. Но гораздо справедливее замечание Бориса Пастернака, самого немало претерпевшего от критики жены, что Пушкину тогда нужно бы­ло жениться не на Гончаровой, а на пушкино­ведении. Наталья дала поэту то, что он хотел и что она могла дать: молодость, красоту, се­мью, детей... А на равенство в масштабе лич­ности, таланта она и не могла претендовать, как по сей день не может претендовать на это ни один взявшийся за перо россиянин.

Что касается гибели Пушкина, то ее отча­сти определили типичные для его натуры ка­чества: бесстрашие, злоязычие, обидчивость и мнительность. То есть болезненное осознание своих недостатков, о которых много говори­лось прежде. Особенность в том, что, в соот­ветствии н,ухом XIX в. и дворянского сосло­вия, пушкинская задиристость, готовность ссориться приводила к конфликтам. Литера­туроведы, слишком влюбленные в стихи по­эта, чтобы быть объективными, склонны ви­нить в его гибели кого угодно (Дантеса, жену, царя, общество), только не самого Пушкина. Однако современники были на сей счет более прозорливыми, и один из них писал: «Он обо­лгал жену, гордился ее красотой и был в ней вполне уверен. Он ревновал к ней не потому, что в ней сомневался, а потому, что страшил­ся светской молвы, страшился сделаться еще более смешным перед светским мнением. Эта боязнь была причиной его смерти, а не г. Дан­тес, которого бояться ему было нечего. Он вступался за обиду, которой не было, а боял­ся огласки, боялся молвы и видел в Дантесе не серьезного соперника, не посягателя на его настоящую честь, а посягателя на его имя, и этого он не перенес».

Неизбежность гибели Пушкина на дуэли в контексте его времени, сословной принадлеж­ности, а главное, больного характера, хорошо видна на примере истории другой его несосто­явшейся дуэли. Приятель поэта, Путята, рас­сказывал: «Однажды Пушкин прислал мне французскую записку со своим кучером и дрожками. Содержание записки меня смутило, вот она: „Когда я вчера подошел к одной даме, которая разговаривала с г. де Лагрене (секре­тарь французского посольства), он сказал ей достаточно громко, чтобы мне услышать: „Прогоните его!" Будучи вынужден потребо­вать удовлетворения за эти слова, я прошу Вас, Милостивый государь, не отказаться отпра­виться к г. де Лагрене и переговорить с ним. Пушкин". Я тотчас сел на дрожки Пушкина и поехал к нему. Он с жаром и негодованием рас­сказал мне случай, утверждал, что точно слы­шал обидные для него слова, объяснил, что за­писка написана им в такой форме и так цере­монно именно для того, чтобы я мог показать ее Лагрене и настаивал на том, чтобы я требо­вал у него удовлетворения. Нечего было де­лать: я отправился к Лагрене, с которым был хорошо знаком, и показал ему записку. Лагре­не, с видом удивления, отозвался, что он ни­когда не произносил приписываемых .ему слов, что, вероятно, Пушкину дурно послышалось, что он не позволил бы себе ничего подобного, особенно в отношении к Пушкину, которого глубоко уважает как знаменитого поэта Рос­сии, и рассыпался в изъявлениях этого рода. Пользуясь таким настроением, я спросил у не­го, готов ли он повторить то же самое Пушки­ну. Он согласился, и мы тотчас отправились с ним к Ал. Серчу. Объяснение произошло в мо­ем присутствии, противники подали руку друг ДРУГУ, и дело тем кончилось».

В истории несостоявшейся дуэли Пушки­на с Лагрене, как в капле воды, отразился механизм обусловленной пушкинским ха­рактером гибельной дуэли. Даже если бы фраза «Прогоните его!» действительно была произнесена, не всякий отреагировал бы на нее по-пушкински. Одни, услышав подоб­ное, прямо подошли бы к предполагаемому обидчику и поинтересовались бы, кого он имел в виду, т. е. пошли бы на прямое воле­вое противостояние. Другие, в силу здорово­го равнодушия к чужому мнению, пропустили бы эту фразу мимо ушей, посчитав не к себе относящейся. Иначе поступил Пушкин, иначе на такого рода «вызов» реагировала его больная воля: ни пропустить мимо ушей, ни пойти на прямое волевое противостояние он не мог, но и переварить обиду также был не в состоянии. Нужно было мстить, но как? Так, в случае с Пушкиным характер обязы­вал: убежать от обидчика домой, сделать ему изысканно хамский вызов, такой, что при­мирение, формальная дуэль уже были бы не­возможны, а потом хладнокровно выйти к барьеру, подставив пуле свое ощущаемое не­уязвимым сильное тело. Такова обычная по­веденческая схема человека с подобным ха­рактером, дворянина XIX в. в конфликтной ситуации, и нет ничего удивительного, что Пушкин стал невольной жертвой этой само­убийственной схемы.

Последняя из множества дуэлей Пушкина состоялась 27 января 1837 г. около пяти ча­сов вечера на Черной речке под Петербургом.

Дантес выстрелил первым, пуля попала поэту в низ живота. Он упал лицом в снес, но, оч­нувшись, потребовал другой пистолет и сде­лал свой выстрел. Пуля попала в правую ру­ку и контузила Дантеса. Дантес тоже упал, Пушкин обрадовался, но, узнав истину, выра­зил сожаление, что не убил.

Раненого Пушкина доставили домой. Ста­рый слуга Никита Козлов вынес его на руках из кареты. «Грустно тебе нести меня?» — спросил поэт. Двое суток в страшных муках умирал он от гангрены. Великий русский филолог Владимир Даль, проведший с Пуш­киным его последнюю ночь, рассказывал, как за несколько минут до кончины он про­бормотал: «Ну, подымай же меня, пойдем, ... выше, выше!»

Приоткрыл глаза: «Мне было пригрези­лось, что я с тобою лезу вверх по этим кни­гам и полкам, высоко — и голова закружи­лась...»