Отец поэта, Александр Львович, получил об­разование юриста и прослужил на этом попри­ще до конца жизни, хотя, по словам биографа, ему «стоило больших усилий прекратить писа­ние стихов, чтобы не отвлекаться чересчур от науки в сторону муз». Мать поэта — дочь изве­стного ученого А. Н. Бекетова. Брак родителей Блока к удачным никак не отнесешь, они разо­шлись еще до рождения сына, что поначалу сов­сем не отразилось на ребенке. С самого рожде­ния его окружали бабушка, прабабушка, мать, тетки, няня. Безграничное обожание, чуть ли не культ, окружали его. Стоило Саше заплакать — и сам профессор Бекетов брал его на руки, про­хаживался с ним по всему дому. На всю жизнь у Блока осталась необычайная тяга к кораблям. Дедушка стал его первым другом: с ним они играли в разбойников, переворачивая вверх дном всю квартиру, хо­дили на прогулки! из года в год все более продолжитель­ные. Возвращались голод­ные, перепачканные, зато с трофеями: какой-нибудь нео­быкновенной фиалкой или неизвестной разновидностью папоротника.

Раннее развитие и красота мальчика вос­хищали почтенных профессоров. Д.И.Менде­леев познакомил его со своей дочкой, годом моложе его (ей предстояло потом стать женой поэта). На набережной прохожие оборачива­лись, чтобы полюбоваться прелестными деть­ми. В пять лет Блок начал сочинять свои пер­вые стихи:

Зая серый, зал милый,

Я тебя люблю.

Для тебя-то в огороде

Я капустку и коплю.

Дороже матери для Александра никого не было. Тайные узы, соединявшие их, никогда не рвались. Их взаимная привязанность проявля­лась в постоянном беспокойстве, в почти болез­ненной заботливости. Долгое время мать остава­лась его лучшей советчицей и самым близким другом. Именно она — осознанно или нет — привила ему страсть к творчеству. Когда Блоку было девять лет, она, желая дать ему отца, вы­шла замуж за офицера Кублицкого. Нервная, со слабым сердцем женщина, мечтавшая об иде­альной любви, так и не обрела счастье. Точнее, обрела счастье только в сыне. Он стал для нее единственной опорой, способной придать смысл ее жизни. Раз в год из Варшавы приезжал отец, но им с сыном не о чем было разговаривать.

Привольнее всего будущий поэт чувствовал себя летом, в загородном имении Шахматове.

Оно не походило на те «дворянские гнезда», в которых жили великие писатели XIX в. Скромный дом, окруженный густым садом, профессор А. Н. Бекетов купил потому,, что неподалеку жил его друг — Д. И. Менделеев. К озеру вела еловая аллея; повсюду — зарос­ли старых деревьев, кусты жасмина, сирени. Здесь Блок учился ходить, говорить, читать, здесь он начал сочинять стихи.

В шестнадцать лет он открыл для себя те­атр, и это впечатление перевернуло всю его жизнь. На театральных утренниках он смот­рел классические спектакли: Шекспир осо­бенно поразил его неистовством страстей и буйством фантазии. Блок хотел играть сам. Где угодно, перед любым, кто готов был его слушать, он произносил монологи из «Макбе­та» и «Гамлета».

Юношеские стихи Блока — безликие, тус­клые, зачастую банальные — мало чем при­мечательны. Его представления о поэзии еще не сложились. В нем лишь зарождалось все то, чему предстояло стать его поэзией, зачат­ки будущих идей и форм бродили, притягива­лись, отталкивались, не находя себе места.

Но к восемнадцати годам его захватила од­на идея: Вечная Женственность стремилась воплотиться в его поэзии не как объект зарож­дающейся любви, но как цель и смысл миро­здания. Именно тогда Блок открыл для себя поэзию Владимира Соловьева, неразрывно связанную с образом Вечной Женственности. Эта поэзия, перегруженная идеями, ожидани­ем конца света, безнадежно устарела в глазах наших современников. Но юного Блока она потрясла; благодаря ей внезапно обрело фор­му все то, что давно шевелилось в нем.

«Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой „новой поэзии" я не знал до пер­вых курсов университета. Здесь, в связи с ос­трыми мистическими и романтическими пе­реживаниями, всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьева. До сих пор ми­стика, которой был насыщен воздух послед­них лет старого и первых лет нового века, бы­ла непонятна мне; меня тревожили знаки, которые я видел в природе, но все это я счи­тал „субъективным" и бережно оберегал от всех», — вспоминал Блок.

Поэтика Соловьева казалась Блоку несовер­шенной, и хотя он никогда не был его учеником, но тем не менее проникся к нему истинным обо­жанием. Он восхищался притягательной лично­стью этого человека, с которым его однажды свела судьба, его необыкновенной жизнью.

Почти одновременно с обретением своей темы Блок влюбился в Любовь Дмитриевну Менделееву, дочь знаменитого химика. Мен­делеев, как-то навестив друга, пригласил Блока к себе в имение присоединиться к мо­лодежи, заполнявшей его дом. Блок появил­ся верхом, в сапогах, вышитой рубашке, со светлыми развевающимися кудрями, стро­гим лицом и произвел сильное впечатление. Принимали его Любовь Дмитриевна и ее гу­вернантка. Оя всех покорил своей красотой, а особенно уговорами поставить в сарае спек­такль по Шекспиру. Только Люба отмалчи­валась: она вообще была сдержанна и непри­ступна. Красивая, высокая, златовласая и сероглазая, румяная и темнобровая, она ско­рее напоминала Валькирию, чем Офелию. И тем не менее именно в сцене безумия она имела потрясающий успех. Блок зачастил к Менделеевым, в нем по-прежнему было что- то от Ивана-царевича, сказочного принца, прискакавшего к своей Даме.

Пророческие строки Соловьева пели в нем:

Знайте же: вечная женственность ныне

В теле нетленном на землю идет.

Обоим поэтам Она являлась лазорево-золо­той. И лишь после смерти Соловьева она обрела у Блока черты вечно юной Софии Премудрости. Девушка, сказочная принцесса, Премудрость понемногу превращалась у него в Мировую Ду­шу, Жену, облеченную в Солнце.

Апокалипсис неотъемлем от жизни Блока. Апокалиптическое мышление стало выраже­нием присущего ему трагического мироощу­щения. Черта характера, особенно заметная в поэте — это ослабленность витального начала, слабость физической энергетики и светлая пе­чаль, сопутствующая ему с юности до гроба, апокалиптические ожидания, чувство конца, исчерпанности жизни. Но, обратим внима­ние, у Блока печаль эта была светла и делал ее светлой сильный легкий дух его воли, за­ряженный на покойное, добродушное восприятие мира. Однако даже мощ­ный дух его воли не в со­стоянии был отменить присущую ему тайную жажду катастроф, и сам Блок признавался в пись­ме к Андрею Белому: «Люблю гибель».

Эта фраза многое объ­ясняет. Блок, по его собст­венным словам, «безрадо­стный и темный инок», конечно же, не мог не при­ветствовать все, что делало окружающий мир сродным с его внутренним трагедийным ми­ром, все, что вело к концу эту «недотыкомку» (как называл Блок жизнь). Поэтому именно в специфической витальности, а не в неких при­ступах подлости у эталонного в своей порядоч­ности поэта — тайна личности Блока, тайна его шокирующих проявлений радости при ви­де народных бедствий, войн и революций.

Вместе с тем не всякий человек с ослаблен­ной физиологической энергетикой столь откро­венен в жадном ожидании катастроф (личных, общественных, космических). Любовь к гибе­ли у людей этого типа прямо пропорциональна реальному благополучию его жизни. У Блока есть неудачная драма «Песнь судьбы», в кото­рой герой делает такие характерные, «буддист­ские» по духу признания: «Господи! Так не мо­гу больше. Мне слишком хорошо в моем тихом белом доме. Дай силу проститься с ним и уви­деть жизнь на свете... Да разве можно теперь живому человеку мирно жить, Елена? Живого человека так и ломает всего: посмотрит кругом себя, — одни человеческие слезы... посмотрит вдаль, — так и тянет его в эту даль...»

Не надо очага и тишины —

Мне нужен тир с поющим песни ветром!

Чем покойней, сытней была жизнь Блока, тем сильней в нем являла себя тяга к обвалу, гибели, апокалипсису.

Ослабленность жизненной энергетики осо­бенно выразительно проявлялась в стихах по­эта и часто вводила в заблуждение его читате­лей. Припоминается в этой связи почта анекдотичный случай. Группа московских по­этов впервые ждала Блока к себе и, начитав­шись таких строк, как:

Только здесь и дышишь, у подножья могил,-

Где когда-то я нежные песни сложил

О свиданьи, быть может, с Тобой...

Где впервые в мои восковые черты

Отдаленною жизнью повеяла Ты,

 Пробиваясь могильной травой...

представляла себе его «изможденным, худым, бледным и даже скорее некрасивым». Реаль­ность же продемонстрировала совершенно об­ратное. Андрей Белый вспоминал: «Я весь дрожал. Никогда в жизни — ни прежде, ни потом — я не испытывал такой жгучей нелов­кости. И разочарования. Обман, обман! Меня обманули. Это не Блок. Не мой Саша Блок.

Но до чего он был красив! Высокий, строй­ный, статный, курчавый. Весь как в нимбе зо­лотых лучей, румяный с мороза. В студенчес­ком сюртуке, широкоплечий, с осиной талией. От синего воротника его дивные глаза каза­лись еще голубее. До чего красивый, до чего земной, здоровый, тяжелый».

Начиная с января 1901 г. в течение трех лет Блок совершенно поглощен мистикой, лю­бовью, поэзией. Поэт в расцвете сил, он обрел уверенность, его творчество совершенствова­лось, становилось мощным и цельным; рож­дались изумительные «Стихи о Прекрасной Даме». И созданное Блоком в эти три года ос­танется в русской литературе непревзойден­ным образцом чистоты, возвышенности, оча­рования.

Зимняя запись в дневнике: «...явно являет­ся Она. Живая же оказывается Душой Мира (как определилось впоследствии), разлучен­ной, плененной и тоскующей... мне же дано только смотреть и благословлять...» В таком состоянии Блок встретил Любовь Менделееву. Она шла на курсы, он пошел за ней. На следу­ющий день он опять последовал за ней. Позже началось хождение у устья реки: солнце опус­калось в море, небо было красным, стояли ко­роткие, светлые ночи. Там он бродил До рас­света, пытаясь прочесть знаки неба и земли.

Любовь Менделеева не могла устоять перед могучим любовным напором Блока, и дело явно шло к свадьбе. Хотя определенного рода сомне­ния и опасения не покидали Любовь Дмитриев­ну, и будучи еще невестой, она писала Блоку: «Вы навоображали про меня всяких хороших вещей и за этой фантастической фикцией, кото­рая жила только в Вашем воображении, Вы ме­ня, живого человека с живой душой, и не заме­тили, проглядели». Однако обольстительное самовнушение возобладало у Любови Дмитриев­ны над женской интуицией, и они повенчались.

Венчание произвело на Блока неизглади­мое впечатление. Мать поэта и старик Менде­леев плакали от волнения и радости. Ново­брачная в белоснежном батистовом платье и притихший, сосредоточенный Блок вышли из церкви. Их поджидала тройка, крестьяне пе­ли хором, подносили им белых гусей, хлеб- соль. Прекрасная Дама, чьи следы поэт так часто искал на городских улицах, стала его женой.

Сразу после венчания Блок уехал за грани­цу, оставив молодую жену, надо полагать, в крайнем недоумении. Первое время жене еще удавалось вызвать у Блока что-то похожее на проявление чувственности, но, по ее собствен­ным словам, скоро «и это немногое прекрати­лось». С этого момента она, опять-таки по ее собственному выражению, стала не женой, не вдовой, не невестой и пробыла в таком стран­ном состоянии до самой смерти поэта. Другие женщины тоже не могли соблазнить Блока. По Петербургу даже ходила легенда, что две лучшие местные распутницы делали попытки соблазнить поэта, итог каждый раз оказывал­ся для них неутешителен: проболтав с дамой всю ночь на всякого рода философско-литера­турные темы, он поднимался с дивана и со словами «Мадам, утро! Извозчик ждет!» вы­проваживал искусительницу восвояси.

Литературоведение пыталось объяснить нестандартность поведения Блока изломанно­стью русской сексуальной идеологии начала века: с ее проповедью аскезы в миру, «белым браком» и тому подобным бредом, действи­тельно популярным тогда у нравственно, ду­шевно и физически испорченной русской ин­теллигенции. Однако в случае с Блоком дело обстояло иначе. Упомянутая прежде ослаб- ленность у Блока витального начала, жизнен­ной энергии диктовала ему известную черст­вость в любовных отношениях. Влюбленности поэта носили внетелесный, исключительно духовный характер.

Отношение Блока к женщине лучше других выразил он сам стихотворением «В дюнах»:

Я не люблю пустого словаря

Любовных слов и жалких выражений:

«Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой».

 Я рабства не люблю.

Свободным взором

 Красивой женщине смотрю в глаза

И говорю: «Сегодня ночь.

Но завтра —

Сияющий и новый день.

Приди.

Бери меня, торжественная страсть.

А завтра я уйду — и запою».

Говоря о специфических чертах психологии поэта, нельзя не упомянуть странную раздвоен­ность отношения Блока к разуму, к интеллек­туальной деятельности. Поспорив однажды с Горьким, почтительно относившимся к прояв­лениям сильного интеллекта, Блок горячо вос­кликнул: «Если бы мы могли совершенно пере­стать думать, хоть на десять лет. Погасить этот обманчивый, болотный огонек [ум], влекущий нас все глубже в ночь ми­ра, и прислушаться к ми­ровой гармонии серд­цем». Блок в письмах почти кликушествовал: «Я знаю любовь, знаю, что „ума" не будет, я не хочу его, бросаю его, за­брасываю грязью, топчу ногами», — но в одной из анкет признавался: «Мое любимое качество — ум».

Исключительное душевное здоровье — еще одна замечательная черта натуры Блока. Он сам как-то написал: «Я — очень верю в себя... ощущаю в себе здоровую цельность и способность и умение быть человеком воль­ным, независимым и честным...» И эту ав­торскую характеристику подтверждали едва ли не все, кто лично знал поэта. Зинаида Гиппиус не без раздражения, но точно выра­зилась: «Блок — в нем это чувствовали и друзья, и недруги — был необыкновенно, ис­ключительно правдив. Может быть, факти­чески и лгал кому-нибудь, не знаю, знаю только, что вся его материя была правдивая, от него, так сказать, несло правдой». Н. Гу­милев, политический и поэтический оппо­нент Блока, однажды заявил: «Он лучший из людей. Не только лучший русский поэт, но и лучший из всех, кого я встречал в жизни. Чистая, благородная душа».

Когда Блоку исполнилось двадцать шесть лет, он встретил новую женщину, Незнаком­ку, — на сей раз доступную, — которую каж­дый может видеть, любоваться ею, прикасать­ся, любить.

Цыганские скрипки провожали их до две­рей. Там уже ждали сани. Сухощавая, гибкая брюнетка с ослепительными зубами, удлинен­ными глазами, заслонясь муфтой, улетала с ним в снежной метели. Воздух пах шампан­ским и ее духами; взмыленная лошадь не­слась по набережной Невы. Лживые клятвы, неложные поцелуи, слезы счастья — чего только там не было!

И я провел безумный год

У шлейфа черного...

Она — Наталья Волохова, актриса театра Мейерхольда. Больше года она владела его серд­цем. Она пробудила в нем неистовую страсть, он опьянялся ею, он испытывал смешанное чувст­во радости, тревоги и восторга. Именно она — вдохновительница «Снежной маски» и цикла «Фаина». Менялась форма, слышались новые ритмы, непривычные рифмы.

В тот год Блок пристрастился к театру — особенно к тому, в котором играла Волохова. Мейерхольд» один из величайших театраль­ных режиссеров, в то время возглавлял труп­пу молодых артистов. Он приводил к Блоку своих друзей, все они были от него без ума, просили написать что-нибудь для них. У труппы возникли грандиозные планы. Прежний театр нравов ушел в прошлое, а вмес­те с ним и прежний об­раз жизни. Нужно создать не только новый театр, но и научиться жить по-новому, отбро­сить условности, освобо­диться от приличий, забыть долг, обязаннос­ти, всю привычную жизнь: пусть каждый день будет праздником или пыткой!

Мейерхольду хотелось, чтобы Блок создал что-нибудь, созвучное их идеям. И Блок напи­сал «Балаганчик» — театрик канатных плясу­нов, ярмарочный балаганчик, где печальный Пьеро ждет свою Коломбину, которую отнима­ет у него Арлекин. Прекрасная Дама здесь из картона, а небо, куда улетают счастливые влюбленные, — из папиросной бумаги. Из смертельной раны бедного покинутого любов­ника течет клюквенный сок, а «мистики», хо­ром бормочущие свои теории, так и застывают, разинув рты, когда Автор, которого буквально рвут на части, не знает что и придумать, что­бы объяснить публике происшедшее.

Те, кто понимали стихи этого периода, ви­дели в «Балаганчике» не фарс, а важный и мучительный этап в творчестве Блока. Когда рассеиваются иллюзии, остается тревожная пустота, которая терзает его. «Мама... жить становится все труднее — очень холодно. Пол­ная пустота кругом: точно все люди разлюби­ли и покинули, а впрочем, вероятно, и не лю­били никогда. Очутился на каком-то острове в пустом и холодном море... На остров люди с душой никогда не приходят...»

Но миновал «безумный год». Блок и Волохова расстались, даже не простившись. «Чем холоднее и злее эта неудающаяся „личная" жизнь (но ведь она никому не удается теперь), тем глубже и шире мои идейные планы и на­мерения». Вокруг него теснилось несколько друзей — людей малоодаренных, но все же с ними иногда было приятно провести вечер за выпивкой, болтовней о том о сем, в бесцель­ных скитаниях по городу.

Революция 1905 г. помогла ему многое осо­знать, и ему захотелось перенести свои мысли в статьи. С 1907 по 1918 г. Блок создал ряд статей под общим названием «Россия и интеллиген­ция». «Не все можно предугадать и предусмот­реть. Кровь и огонь могут заговорить, когда их никто не ждет. Есть Россия, которая, вырвав­шись из одной революции, жадно смотрит в гла­за другой, может быть более страшной», — раз­мышлял Блок в годы, последовавшие за первой русской революцией. И московским и петер­бургским символистам одно казалось несо­мненным: Блок уже не был певцом Прекрас­ной Дамы; он стал человеком современной Рос­сии; с больной совестью, полный неутолимой тоски, он трезво смотрел в будущее. Он пере­рос свою школу, перерос учителей: он не стра­шился слов, не стыдился слез.

Перед началом Первой мировой войны Блок оказался в зените славы. Его встречали оваци­ями в Петербурге, Москве, Киеве. Газеты и журналы публиковали его статьи, в литератур­ных салонах он — самый желанный гость. Ве­роятно именно поэтому, спасаясь от всей этой сутолоки и суеты, он вместе с женой бежал в Италию. Но в Европе, как и в России, Блок не находил желанного выхода: «Более чем когда-либо вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвра­щение. Переделать уже ничего нельзя — не пе­ределает никакая революция. Все люди сгни­ют, несколько человек останется. Люблю я только искусство, детей и смерть. Россия для меня — все та же — лирическая величина. На самом деле — ее нет, не было и не будет».

Здоровье поэта пошатнулось, он сник ду­шой. Он сам себя не узнает:

Да и сам я не такой, не прежний —

Недоступный, чистый, гордый, злой,

Я смотрю верней и безнадежней

На простой и скучный путь земной.

Уже в 1908 г. он предчувстовал скорбную судьбу России. Его интересовала не политика, а как сохранить бессмертную душу страны и бу­дущее, в котором он прозревал ожесточенную борьбу во спасение вечных частиц этой души. Он взялся за эту тему не как мыслитель, воору­женный умозрительными схемами, но как по­эт — чувствующий, страдающий, любящий. Россия — новое воплощение Вечной Женствен­ности. Сначала он видел ее «вечно ясной», за­тем ее черты становятся дикими, искаженны­ми страстью и страданием. Вскоре он заговорил о «роковой стране», о ее «пьяном голосе», о ее «разбойной красе». Он подходил к поэме «Две­надцать». Блока вдохновили не политические  убеждения, но дух народного мятежа, который он так остро чувствовал, «ландшафт его души» состоял из ветра, снежных бурь, диких удалей. Уже давно носил он в себе «скуку смертную».

Видимо, со скуки Блок сразу, без оговорок принял обе революции 1917 г. Ему, с 1907 г. го­ворившему в ряде статей о связи интеллигенции и народа, было ясно одно: если интеллигенция целый век жаждала политических перемен в России, падения самодержавия, прихода к вла­сти нового класса, то ныне она должна была принять Октябрьскую революцию без рассужде­ний и колебаний, признать ее и примкнуть. Вот что Блок писал в статье «Интеллигенция и ре­волюция» в конце 1917 г. — столь жестокого и насыщенного событиями. В тот миг, когда должна была окончиться эта ненавистная вой­на, когда «диктатура пролетариата» вот-вот «приоткроет истинное лицо народа», в первый и единственный раз он выразил свое отношение к Октябрьской революции, которую, по собст­венным словам, полностью поддержал. Эта ста­тья и поэма «Двенадцать», написанная месяц спустя, — главные произведения Блока, посвя­щенные революции. «Мы звенья одной цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? — Если это­го не чувствуют все, то это должны чувствовать „лучшие".

Интеллигенция должна избегать всего «буржуазного», забыть о себе, не оплакивать умерших: ни людей, ни идей. Блок призыва­ет «слушать ту великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух, не выиски­вать отдельных визгливых и фальшивых нот в величавом реве и звоне мирового оркестра.

К чему загораживать душевностью путь к духовности? Прекрасное и без того трудно...

Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте музыку Революции».

Правые называли поэму «Двенадцать» бо­гохульством и люто ненавидели Блока. Ле­вые — Луначарский, Каменев — не одобряли «устаревший символ», имея в виду Христа, шествующего впереди солдат в конце поэмы. Каменев говорил, что эти стихи не следует читать вслух, поскольку поэт якобы освятил то, что больше всего опасаются они, старые  социалисты. И Троцкий советовал Блоку за­менить Христа Лениным.

«Двенадцать» стали заработком Блока. Каж­дый вечер Любовь Дмитриевна читала поэму в артистическом кафе, где собирались модные по­эты и буржуазная богема: ничтожные личности, сильно накрашенные женщины приходили, что­бы послушать «жену знаменитого поэта, продав­шегося большевикам». Любу забрасывали день­гами, обесценивающимися с каждым днем.

Сам Блок пытался служить, служил не только в Комиссии правительственных теат­ров, но и в Издательской комиссии при Нар­комате просвещения. Иногда он за один день участвовал в пяти заседаниях.

Первые серьезные приступы смертельной болезни появились в 1918 г. Он чувствовал боль в спине; когда он таскал дрова, у него бо­лело сердце. Начиная с 1919 г. в письмах к близким он жаловался на цингу и фурункулез, потом на одышку, объясняя ее болезнью серд­ца, но причина была не только в его физичес­ком состоянии, она крылась глубже. Он жало­вался на глухоту, хотя хорошо слышал; он говорил о другой глухоте, той, что мешала ему слушать прежде никогда не стихавшую музы­ку: еще в 1918 г. она звучала в его стихах.

«Мне нечем дышать, я задыхаюсь. Неуже­ли я болен?»

Его тяготили отношения с людьми, и дом его стал печален. Ночью он не ложился спать, а си­дел в кресле, забросив все дела; днем бродил по квартире, по улицам, мужественно борясь с бо­лезнью. Последний год был ужасен: он все ви­дел, все понимал, и у него не оставалось ника­ких иллюзий: «Но сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не прекращается, и все всегда болит... Итак, „здравствуем и посейчас" сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая родимая ма­тушка-Россия, как чушка своего поросенка».

Наступила зима 1920/1921 г. Снова нужно та­скать дрова из подвала, участвовать в многослов­ных и бесцельных прениях. Нет ни бумаги, что­бы издавать книги, ни декораций и костюмов, чтобы ставить спектакли. Культурная жизнь все больше зависела от людей ограниченных, откры­то ведущих кампанию, уже получившую назва­ние «борьба за снижение культуры». Художни­ку Анненкову Блок признавался: «Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! И не я один: вы тоже! Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая рево­люция превращается в мировую грудную жабу».

В своей пушкинской речи, ровно за полгода до смерти, Блок говорил: «Покой и воля. Они не­обходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний по­кой, а творческий. Не ребяческую волю, не сво­боду либеральничать, а творческую волю — тай­ную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл».

«Мы умираем, а искусство остается».

Вероятно, тот, кто первый сказал, что Блок задохнулся, взял это именно из пушкинской речи поэта. И был прав. Не странно ли: Блок умирал несколько месяцев на глазах у всех, его лечили врачи, и никто не называл и не умел назвать его болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Но от чего он все-таки умер? Неизвестно. Он умер как-то «вообще», оттого, что был болен весь, оттого, что не мог больше жить.

Летом 1921 г. боли уже не прекращались, к Блоку никого не пускали, конец был бли­зок. Последние дни его были ужасны — он кричал днем и ночью. 7 августа 1921 г. вели­кого поэта не стало.

Жизнь-«недотыкомка» для Блока кончи­лась. В ту пору газеты не выходили, и только одно объявление в траурной рамке, приклеен­ное к дверям Дома писателей, возвестило о смерти Александра Блока.