Когда повестка заседания исчерпана, принято приступать к обсуждению последнего пункта: «Разное». Нередко случается, что именно тут-то и всплывают самые интересные, если не самые важные, вопросы.

Пишущий популярную книгу по топонимике — не строгий курс науки и не сжатое введение в нее, а только лишь писательские, литераторские заметки о ней — просто не может «исчерпать свою повестку» за полной ее необозримостью. Вот только право поставить точку на главном и перейти к «разному» в любой момент за ним сохраняется. Я и перейду, хоть и не «исчерпал повести».

Почему ее нельзя исчерпать?

Топонимика — наука не просто живущая, но еще наполовину пребывающая «ин стáту насцéнди» — в становлении.

Еще не уточнены окончательно ее границы. Еще можно по-разному судить и о ее возможностях и о ее целевых установках: от чисто теоретического аспекта до вполне практических «польз».

Еще наподобие семи городов, оспаривавших право считаться родиной Гомера, по меньшей мере три науки (пожалуй, осторожнее будет сказать — три группы наук) нет-нет да и рвут ее на части, претендуя на роль ее родительниц и воспитательниц, на право определять ее направление и самый метод ее исследований.

Языковеды иронизируют над историками, пытающимися публиковать топонимические работы. Историки подвергают сердитой критике деятельность лингвистов, воспаряющих над морем исторических фактов на крыльях своих умозрительных построений. Географы, исходя из того, что речь идет не о каких-либо иных, а о географических именах, весьма сомневаются, чтобы суждения о них были подведомственны кому-либо, кроме них, географов…

Кто же из них прав и на кого следует ориентироваться начинающему топонимисту?

Очень большой французский языковед-топонимист Альбер Доза, говоря о топонимистах историках и географах, с ядовитым сарказмом и не без некоторой справедливости утверждает:

В самом деле. Есть у Ги де Мопассана рассказ ничуть не топонимического содержания — «Избранник госпожи Гюссон». Может быть, вы помните его.

Молодой недотепа, по флегматичности натуры и лени не поддавшийся никаким свойственным юности порокам, получает установленную почтенной дамой премию за добродетель. Впервые в жизни он окружен почетом и роскошью, пирует на своем торжестве. Он напивается до положения риз, отправляется в веселый дом и навсегда становится пьяницей и распутником. Таков рассказ. Какая уж тут топонимика!

Но повесть о балбесе начинается с беседы между автором и жителем городка ЖИЗОР, его страстным патриотом-знатоком.

Человеку со стороны такие россказни могут показаться нелепой болтовней: что общего между древнеримским словосочетанием и современным французским топонимом?

Но языковед иначе относится к этим «овидиевым метаморфозам». Он требует только, чтобы каждый переход от одной формы слова к другой соответствовал законам исторической фонетики данного языка или нескольких языков, если имя передавалось от народа к народу.

Тот же Альбер Доза обращается к своим читателям с провокационным вопросом: поверят ли они, что городок ГАП на юге Франции некогда носил римское имя ВАПИНКУМ (нечто вроде Воняловки) и что его теперешнее название есть продукт закономерной эволюции древнего топонима?

Понимая, что на слово ему мало кто поверит, он приводит лесенку изменений, подчеркивая, что каждая ступень, каждый «скачок» обусловлен, и мало того что обусловлен, в данном случае удостоверен точными записями, найденными в исторических архивах. Эта лесенка такова: Вапинкум — Ваппум — Ваппу — Гап.

Имя должно было изменяться именно так, так изменялось и иначе измениться в данных языковых условиях не могло.

Следовательно, если бы в архивах Франции не обнаружилось никаких записей, языковед мог бы, отправляясь от современного Гап, теоретически восстановить древнее Вапинкум, и, наоборот, установив, что в римские времена какой-то поселок в трансальпийской Галлии звался Вапинкум, указать именно на Гап, как на его далекую трансформацию.

Языковед, и только языковед! — так полагает Доза.

Но вот выступают историки… с обвинениями против чистых языковедов.

Бывает, говорят они, что лингвисты даже весьма высокой квалификации, создав ту или другую теорию взаимодействия языков далекого прошлого, начинают, пользуясь своими законами, подгонять под нее наблюдения. Ход их размышлений остается логичным, беда только в том, что логика базируется на априорных выдумках, а не на исторически точных фактах.

Академик А. Соболевский был крупнейшим знатоком истории русского языка. Но он увлекся теорией, согласно которой славянам на огромном пространстве территории современной России предшествовали скифы. Он с жадностью искал в топонимике следов милых ему скифов и пришел в восторг, обнаружив в северной Смоленщине, в глухих лесах, местность, именуемую СИБИРЬ, населенную людьми, которых соседи почему-то зовут «сячками». Он увидел в слове отголосок древнейших времен. Несомненно, в тех местах побывало одно из скифских племен — саки! И та Сибирь, азиатская, и эта Сибирь, смоленская, обязаны своим бесконечно древним названием далекому прошлому и скифам. Иначе откуда такое совпадение?

Беда тут в том, что увлеченный умозрительными построениями ученый не справился у историков. Он узнал бы, что глухие урочища Смоленщины получили имя свое не в скифской древности, а каких-нибудь 150–200 лет назад. Графы Шереметевы, владельцы огромных имений, избрали смоленскую глушь местом ссылки провинившихся крепостных. Ссылать в настоящую Сибирь было и долго и хлопотно, ссылали сюда. И место каторжных наказаний получило у соседей, да и у самих ссыльных вполне естественное метафорическое имя Сибирь. «Место ссылки на поселение».

Это явление совершенно обычное. В начале 900-х годов в Петербурге был огромный населенный беднотой дом, именовавшийся среди населения ПОРТ-АРТУРОМ (злосчастная русско-японская война была еще свежа в памяти). В Великолуцком уезде бывшей Псковской губернии значительная часть плодородной Медведовской и кусок Михайловской волостей звались УКРАИНОЙ еще в двадцатых годах. Когда в газетах стали описывать бедственную жизнь Шанхая под пятой японских оккупантов, во многих местах нашей страны различные неблагоустроенные еще по тем временам поселения начали называться ШАНХАЯМИ… Точно то же случилось и с Сибирью в Бельском уезде тогдашней Смоленской губернии. И скифы-саки были тут решительно ни при чем. А кто мог наилучшим образом выяснить это? Историк и только историк!

Географы не отстают от других и предъявляют права на владение топонимикой, на свои законные прерогативы в ее построении и использовании. Надо сказать, прирожденными топонимистами, с правом решения топонимических проблем, выступают порою и археологи, и этнографы, и специалисты по истории техники и культуры, и множество других. Как отнестись ко всему этому? Кто тут прав, кто виноват?

Мне лично представляется, что споры пустые. Топонимия любого народа, бесспорно, представляет собою явление его языка, точно так же как и система его личных имен, его зоологических и ботанических терминов, вообще как все, выраженное и закрепленное в слове. «Отставить» языковедов и языкознание от топонимики нельзя да и незачем.

Но каждый современный лингвист знает: язык можно изучать, только опираясь на историю того общества, в котором он существует и которое обслуживает. Плох будет тот исследователь истории русских правовых терминов, который пожелает изучать их, не составив себе точнейшего представления об истории самого русского права.

Ничего не получится из работ лексикографа, пожелавшего ознакомиться с системой и эволюцией языка охотников, закрыв глаза на историю самого охотничьего дела, на историю тех вещей и отношений, с которыми и сейчас и во все времена были связаны охотники.

Совершенно так же ясно, что топонимикой языковед может заниматься, только став предварительно и знающим историком и толковым географом, этнологом и археологом. Серьезный современный ученый-марксист иначе никогда и не поступает.

Точно так же никем не запрещено историку, заинтересовавшемуся топонимикой, начать работу в этой области. И географу — тоже. Но и тот и другой обязаны не забывать, что, приступив к такой работе, они вторглись в область языка и, следовательно, должны полностью овладеть наукой о языке, чтобы контролировать себя ее законами точно так же, как лингвист обязан проверять себя законами историческими и географическими.

Есть в РСФСР город БРЯНСК. Само по себе имя его не представляется человеку осмысленным. От «брянчать»? От славянского «брение» — грязь?

В летописях город в древнюю пору своего существования неоднократно называется ДЕБРЯНСКОМ, точнее, ДЬБРЯНСКОМ: первый гласный в слове — звук неполного образования, нам он слышится как нечто среднее между «е» и «и». Такие звуки там, где на них не падает ударение, нередко исчезают, оставляя в качестве следа по себе мягкость предшествующего согласного. А звукосочетание «дьбрьанск», опять-таки поскольку ударение лежало на его последнем слоге, очень просто и закономерно могло распроститься с первым мягким согласным «дь» и превратиться в «брьанск». Вот вам и объяснение, основанное к тому же на данных летописей, на данных истории.

Однако внимательное чтение исторических документов показывает: в ряде случаев в древности современный Брянск именовался БРЫНЬ. Известно поэтическое выражение «брынские леса». В других славянских странах немало топонимов с основой «брын»: польские БРЫНИЦА, БРЫНКА. Трудно представить себе, чтобы везде и всюду фонетические события шли одинаково: чтобы везде одинаково отпало начальное мягкое «д» и осталось бы одинаково «бр».

Что же скажет теперь по этому поводу лингвист? Что вопрос пока что остается нерешенным. Что равно вероятны и более ясная по смыслу версия с «дебрь» и менее успокаивающая с начальным «брын», точный смысл которого оказывается не вполне разгаданным.

Но то же самое должен сказать и историк. То же придется повторить и географу. И вообще, никакой распри между ними, если они работают, не толкаясь локтями, произойти не может.

И может быть, прав В. Никонов, когда он утверждает: «Топонимист не должен быть лингвистом, или географом, или историком. Он обязан быть топонимистом». Но думается, эту категорическую формулировку следовало бы чуть дополнить: «Однако, если он хочет стать топонимистом, он обязан быть и лингвистом, и географом, и историком одновременно». Иначе и топонимиста из него не получится…

Чтобы отвлечься от споров между науками, я позволю себе на минуту оставить в стороне имя географическое и заняться именем другого рода — антропонимом, фамилией.

Ономатология остается в бесспорном ведении языковедов. Никто, никакая другая наука не претендует на эту область учения об именах. Но даже при таком «бесспорном» положении, когда никто не покушается на предмет исследования, всевозможные методологические проблемы всплывают с не меньшей настоятельностью и споры неизбежно возникают.

Как можно изучать имя фамильное? По-разному и в разных аспектах.

Можно, собрав большую коллекцию фамилий того или другого народа и языка, заняться их этимологизацией: поисками тех «тем», на которые человек, изобретая родовые прозвища, откликается.

Мы увидим тогда различные группы фамильных имен: построенные на чисто патронимическом принципе, если брать русские примеры типа Иванов, Васильев, Дуняшин, Прокопович, Черных, Гавриленков… Основанные на отметке профессиональных признаков, на происхождении рода от прародителя-специалиста: Шаповалов, Ковалев, Прачкины, Прялошниковы, Прянишниковы, Поповы.

Мы обнаружим фамилии, учрежденные на наблюдении за «особыми приметами» предка: Горбуновы, Слепцовы, Немцовы, Кривоносовы, Толстопятовы, Курносовы, Солдатенковы.

Найдется не меньше таких, изобретатели которых отправлялись от привязки человека к месту: Самарцевы, Смольяниновы, Скобаревы, Питерские, Москвитиновы, Белоцерковские, Шелонские, Уральские.

Обнаружится и группа имен, восходящих к не всегда ясным, но обычно хлестким прозвищам, фиксировавшим какие-то понятные наблюдателям, но иногда очень туманные для нас качества личности: Кнуров, Кнорозов, Жеребцов, Пыплин, Анохин, Заварзины, Булынины, Важдаевы, Вакашкины и тому подобное.

Нет конца возможным рубрикам такой семантической, смысловой классификации, но тем не менее приходится признать, что проанализировать русские фамилии под таким углом зрения, вероятно, будет и интересно и полезно.

Однако можно установить и совсем иной «угол».

Вот передо мною фамилии, оканчивающиеся на «-ский»: Вяземский, Шуйский, Оболенский, с одной стороны, Покровский, Крестовоздвиженский, Успенский, Благовещенский — с другой, Антокольский, Жирмунский, Слуцкий — с третьей. На первый взгляд между ними мало общего. Три первые принадлежали родовитым дворянам, владетельным князьям. Четыре следующие — типичные «поповские» фамилии: их носили представители духовенства. Три последние принадлежат русскому еврейству. Почему же все-таки все они оканчиваются на «-ский»? Означает оно что-либо или не значит ничего ровно?

Означает, но притом разные вещи. Есть такое «-ский», смысл которого именно в связи фамилии с местом, откуда ее носитель произошел; формы связи могут быть совершенно различными. В первой группе — связь владения: князья Шуйские владели городом ШУЕЙ, Вяземские — ВЯЗЬМОЙ и так далее. Во второй — профессиональная связь служителя церкви с тем местом, где был храм, посвященный тому или иному религиозному празднику; покрову, успению, благовещенью. В третьей — чистая связь с местом рождения: предки Антокольских жили в АНТОКОЛЕ, Жирмунских — в ЖИРМУНАХ, Слуцких — в СЛУЦКЕ на реке СЛУЧИ.

Можно проследить и более тонкие взаимоотношения. Рядом с фамилией Оболенских — князей, владевших летописным ОБОЛЕНСКОМ, существует у нас и фамилия Оболонских — в истоке принадлежавшая обитателям ОБОЛОНИ, такое название носят многие приречные луговые урочища русской земли, есть и населенные пункты этого имени. Если Оболенские были князьями, то уж Оболонские ими никогда не являлись.

Изучая фамилии на «-ский» подробнее, мы бы узнали и другие детали. Некоторые из них близки польским фамилиям на «-ськи»: Ганськи, Красинськи, Яновськи. Но у польских — своя, несколько отличная от русской смысловая система, не всегда и не вполне русское «-ский» равно польскому «-ськи».

Мы узнали бы, что и среди русских «-ских» имеются такие, где этот «формант» фамильного имени несет в себе значение не «происходящий из», а «принадлежащий такому-то», — обычно о потомках крепостных того или другого помещика. Словом, выяснилось бы, что формальная на первый взгляд часть имени является носительницей и существенного смысла и важных признаков, по которым можно судить о многом, что в нем заложено.

Точно так же можно произвести классификацию и так называемых «патронимических» родовых имен, производимых от личных имен предков. Если выбрать из любого нашего справочника, имеющего дело с фамилиями, из какого угодно их случайного перечня те, которые употребительны у нас, вы обнаружите разные по формальному строению образования рядом с разными по смысловому своему происхождению и наполнению.

Скажем, от имени Петр можно встретить фамилии Петров, Петровых, Петренков, Петренко, Петрович, Петровский, не говоря о множестве произведенных уменьшительно-ласкательных «дериватов» от них: Петюнин, Петрушин.

На первый взгляд что тут существенного? Однако если бы вы нанесли месторождение владельцев этих фамилий на карту, вы обнаружили бы достаточно строгие закономерности. Те, кто носит фамилии на «-ов», «-ев», оказались бы, как правило, великороссами, уроженцами исконных русских областей страны. Обладатели фамилий на «-ых», «-их» прикрепились бы (по происхождению, во всяком случае) к Зауралью и Сибири, «-енко» оказалось бы характерным украинским формантом, «-енков», «-ёнков» — своеобразным гибридом чисто русского и южного или западного типов, «-ич», «-вич» увели бы нас в Белоруссию, может быть, в область польского, а отчасти и южнославянского языкового влияния.

Основа фамильного имени могла бы оставаться повсюду одной, морфология его заключала бы в себе существенные данные о его происхождении, о географическом и этнологическом «ареале» его существования.

Все это я говорю только для того, чтобы от имен личных снова перейти к именам географическим, от фамилий — к топонимам.

Мы уже занимались классификацией подобных образований по смысловому содержанию тех основ, на которых они построены, и обнаружили длинный ряд их весьма любопытных разновидностей.

Но ведь, действуя так, мы успели заметить, что самая форма географического имени чаще всего оказывается распределимой по некоторым морфологическим типам.

В начале книги говорилось уже о том, как полезно бывает порою обратить внимание на эту сторону дела. Помните, распределение по карте имен населенных пунктов с суффиксами «-ов», «-ин» и «-ка» нарисовало картину южных границ Московской Руси на определенный момент ее существования.

Тот, кто займется изучением названий поселений и городов, оканчивающихся на «-ск», легко заметит, что в глубокой древности они придавались таким объектам, которые стояли на той или иной водной артерии. Поселки именовались по рекам: ВИТЕБСК — городок на реке ВИТЬБЕ, ПИНСК — на ПИНЕ, СМОЛЕНСК — на СМОЛЬНЕ… Затем область их применения начала расширяться, и к нашим дням «-ск» может связываться уже с основами, означающими другие виды урочищ — горы, озера, леса. ЗЕЛЕНОГОРСК, БОРОВСК и даже БОРСК. Приобрело оно и значение суффикса принадлежности и посвященности: КИРОВСК, СВЕРДЛОВСК, ДНЕПРОПЕТРОВСК. Правда, от такого естественного расширения его значения следует отличать противоестественное, в новых топонимах, изобретаемых не чуткими к языку людьми. Так, например, навряд ли можно признать удачным и допустимым наименование типа ЗЕЛЕНОГРАДСК. Топоним построен чисто механически, путем совмещения двух несводимых образцов: КРАСНОГРАД и ЗЕЛЕНОГОРСК. Внутренняя форма его призрачна: имя не может обозначать ни «принадлежащий Зеленограду», ни «находящийся при Зеленограде». Вообще никакого осмысленного значения у него нет.

Ученые давно обратили внимание на значительность и важность таких морфем (так как это далеко не всегда суффиксы, их принято именовать более общим термином «форманты»), которые присутствуют в большинстве наших имен мест.

Заметили они и иное: среди элементов названий встречаются такие, которые повторяются сравнительно редко (скажем, в имени Псковского озера ЛОКНОВАТО, связанного по своей основе с такими гидронимами, как река ЛОКНЯ, с топонимом ЛОКНЫ, можно выделить элемент «-ова», но повторяется он на карте весьма редко), и другие, встречающиеся буквально на каждом шагу.

В начале XIX века жил и работал чрезвычайно талантливый русский языковед А. Востоков. В своих трудах он говорил о таких вещах, до понимания и учета которых языкознание доросло лишь много лет спустя. Тогда к следованию за ним наука еще не была подготовлена, и только значительно позднее многое открытое им получило признание и оценку.

Самому Востокову приходилось даже время от времени опубликовывать свои наблюдения не в солидных ученых сборниках, а как бы обращаясь к «почтенной публике», в тогдашних общих журналах.

Между прочим, он обратил ее внимание и на то, что имена многих рек в нашей стране заключают в себе такие элементы, как «-га» (ОНЕГА, ПИНЕГА), «-ма» (КАМА, ТУЛОМА), «-ва» (ПРОТВА, МОСКВА) и некоторые другие. Он придавал этой постоянной повторяемости определенных звукосочетаний большое значение и рекомендовал заняться ее изучением и истолкованием. Увы, призыв его долго не был подхвачен.

Между тем подмечен весьма многозначительный факт.

Бросьте взгляд на карту нынешней нашей Пермской области. Вот какие реки и речки ее орошают: ИНЬВА, КОЙВА, ЛЫСЬВА, УСЬВА, ПИЛЬВА, две МОЙВЫ (Большая и Малая), КОЛВА, ВИЛЬВА, НЫТВА, ШАКВА…

На карточке, лежащей передо мною, выписано еще больше дюжины точно таких же речных имен.

В соседней Свердловской области текут СЫЛВА, ЛОЗЬВА, СОСЬВА, КАКВА, ЛОБВА, НЕЙВА и другие…

Даже совсем ничего не понимающий ни в лингвистике, ни в топонимике человек заподозрит: «Это что-то должно обозначать!» И обозначает.

Финно-угорское имя Иньва значит в переводе «женская вода» (есть неподалеку и «мужская вода» — АЙВА). Койва означает «птичья вода». Становится ясно: в финно-угорских гидронимах элемент «-ва» имеет значение «вода» или «река». Точно так же в Дании большинство рек носят имена, оканчивающиеся на «о» (ГУДЕНО, КОНГЕО, НЕРЕО, ОДЕНО, СУКО) только потому, что слово «о» по-датски значит «река». Точно так же на тысячу-другую километров восточнее множество речных имен оканчиваются на «-ка» (СИЛЬКА, ТАЛЬКА, ВАТЫЛЬКА, ПОКОЛЬКА, ПЮЛЬКА, КАРАЛЬКА и даже ПЕЧАЛЬКА) только потому, что обработанное русскими на свой лад чулымо-тюрское «кы» означало на местном языке «река».

Смотрите, как прекрасно: учел все возможные форманты во всех доступных наблюдению топонимах мира, разнес их по языкам и народам, установил их значение и — дело в шляпе.

К сожалению (а может быть, и к счастью!) это не совсем так. Даже совсем не так.

Город НАРВА стоит на реке НАРОВЕ (иногда ее также называют на эстонский лад рекой НАРВОЙ). В обоих случаях имя реки удовлетворяет требованию: оканчивается на «-ва», которое, по-видимому, можно понимать как «река», остается только дознаться о значении основы «нар».

И вот — ничего подобного. На реке, которая по-эстонски называется НАРВА-ЙОКИ (Нарова — русская переделка), имеется порог, иногда описываемый даже как водопад. На языке вепсов, финского народа ближних мест, порог — «нарвайнэ». Никакой «воды», никакой «реки», никакого форманта «-ва». Это «-ва» в данном случае превосходно объясняется самой основой гидронима.

Да, собственно, того и следовало ожидать. Имена рек, в которых «-ва» фигурировало в той доли и том смысле, разбросаны настолько далеко от берегов Финского залива и Чудского озера, что было бы крайне странно, если бы каким-то путем они проникли сюда. Там они образовали целое поле сходных гидронимов. Их «поле» было некогда полем деятельности народностей, в языке которых и на самом деле «ва» означало воду, реку.

У родственных эстам западных финнов вода именуется несколько иначе — «веси». И только чудо могло бы перенести сюда гидроним, где конечное «-ва» означает «вода».

Впрочем, тот, кому очень захотелось бы, несмотря ни на что, настаивать на такой возможности, имеет один запасный выход. Можно предположить, что пермское и свердловское «-ва» вышло не из языка восточных финнов, которые никогда не жили у Финского залива. Можно допустить, что оно досталось им готовым из языка какого-то более древнего народа, который был некогда расселен на огромном пространстве от Урала до Балтики и повсюду оставил в качестве доказательства своего существования гидронимы с конечным «-ва».

Но вы сами понимаете, что это только умозрительные гипотезы. И приходят историки и так же, как в случае со смоленской Сибирью, доказывают, что такого пранарода скорее всего не было, а значит, на свете существует множество различных «-ва», и каждое из них следует изучать и понимать в особицу.

Тем не менее, подобно тому как в физических науках современная мысль все глубже и глубже уходит в самое строение материи, начинает оперировать уже не самими реально предстоящими нам телами, а тончайшими деталями их сокровенной структуры, и тем движет все вперед и вперед наше представление о мире и его жизни, так и современная топонимика от самих имен мест переходит к изучению их внутреннего строения, обнаруживает в нем их элементы и, изучая их, получает возможность глубже и тоньше понимать стоящие за географическими именами жизненные процессы.

Приведу два примера, на которые указывает в одной из своих работ топонимист В. Никонов.

Он считает, например, что, нанеся на карту топонимы с суффиксом «-иха» (БАРАНИХА, АНЦИНОРИХА), мы можем наблюсти картину постепенного расселения наших предков из Суздальской Руси, — места, в котором можно видеть как прародину этих названий, — в одну сторону далеко на восток, через Волгу и Каму, в зауральские части страны, и, в несколько более позднее время, на запад за Днепр, к Днестру и Серету… Иначе говоря, то, о чем могли отрывочно судить по летописным данным и неполным, суммарным сообщениям исторических актов, как бы проявляется само собою на самом теле нашей планеты, в географических именах, закрепленных на нем самой жизнью далекого прошлого, наподобие того как свет на поверхности чувствительной пластинки закрепляет картину того, что отбросил на нее объектив. Картина незрима, пока эмульсии не коснулся проявитель. Проявителем в нашем случае оказывается топонимика. Она превращает имя места в историческое свидетельство, в вещественное доказательство реальности былого в его статике и динамике.

Если отдельное слово рассматривать как молекулу, образующую «вещество языка», а морфему, его составную часть, как своеобразный «атом», то на долю звука выпадет роль одной из внутриатомных «элементарных частиц».

Современная топонимика склонна производить свои исследования и на, так сказать, «внутриатомном», звуковом уровне. Что могут они дать?

Языки мира, помимо всего прочего, характеризуются и своим отношением к звукам. В чем оно выражается?

Приведу несколько достаточно грубых и, вероятно, научно неудовлетворительных, но, на мой взгляд, поясняющих суть дела примеров.

Известна всем славная фамилия Пржевальский. В старом справочнике я обнаруживаю фамилию Перевальский. По сути дела — одна и та же фамилия, но одна и та же славянская основа по-разному оформлена в двух близко родственных славянских языках.

Для польского языка сочетание звуков «пш», «вж» характерно. Оно в нем встречается весьма часто (король Пшемыслав, писатель Пшибышевский, городок Пшедмост). А в языке русском на этих же местах возникает другое сочетание звуков, свойственное именно ему: «пере-», «пре-».

Это закон, и он проявляется во всех случаях словообразования. Довольно понятно, что, встретив в справочнике «Весь Петроград» за 1915 год коллежского советника русской службы Владимира Ивановича Пржевалинского или вдову статского советника Зиновию Георгиевну Пржибыльскую, несмотря на то, что оба они обитали в столице России и были русскими дворянами, можно было заранее сказать, что перед нами поляки либо по роду своему, либо же по браку. Русское «берег» недаром переводится на польский как «бжег».

Во многих тюркских языках действует так называемый закон «сингармонизма гласных». Грубо говоря, сущность его заключается в том, что если в слове, в его первом слоге вы встречаете тот или иной гласный звук, например «а», то и во всех последующих слогах можете ожидать либо этот же самый звук, либо строго определенного порядка другие.

В славянских языках, в русском в частности, ничего подобного не наблюдается. Вот почему, столкнувшись на карте или в жизни с топонимом вроде АСТРАХАНЬ или КАРАГАНДА и зная, что никаких других народов с языками, в которых действует закон сингармонизма (ну, скажем, некоторых финских), ни в дельте Волги, ни в Зауралье на этой широте не наблюдалось, вы с достаточной степенью вероятности заподозрите в этих топонимах тюркские.

Русский язык широко и свободно использует звук «ы», который для народов Западной Европы представляет при изучении русского камень преткновения. Но никогда в нашем языке «ы» не выступает в качестве первого звука слова. Очень редко в одном слове сталкиваются два или три «ы».

В то же время в турецком языке множество слов начинается с него: ышкаф — шкаф, ышмендефер — железная дорога, ытыр — благовоние, ыхламур — липа.

Встречается этот звук и в других языках. А когда мою детскую книгу «Четыре боевых случая» перевели на один из языков Чукотки, я с удивлением прочел на титульном листе такой заголовок: «Нырак мыраквыргытайкыгыргыт».

Тут я впервые ощутил, что разные языки по-разному относятся к различным звукам. Те из звуков, что едва терпимы в одном языке, пользуются всеми правами в другом, абсолютно неприемлемы для третьего…

Если сделать должные выводы, можно представить себе, что, не зная, на каком языке написан данный текст, но имея для всех возможных в данном случае языков их «звуковые спектры», статистические данные по частоте, с какой в них применяются те или иные звуки, и подсчитав, с какой их частотой мы имеем дело в данном случае, можно достаточно точно определить язык нашего текста.

Все это именуется «фоностатистикой», и применением ее к топонимике сейчас с успехом занимаются многие ученые. Разумеется, очень соблазнительно основывать топонимические выводы на точном, поддающемся количественному учету материале, а повторяющиеся в топонимах сочетания и комбинации звуков при достаточно широком охвате очень большого числа названий и могут послужить таким материалом.

Тогда на каком же из многочисленных приемов и методов анализа следует остановиться? Который составит будущее топонимики?

Разумеется, у каждого из них есть свои апостолы и адепты. И как почти всегда случается в истории наук, представители каждого нередко склонны рассматривать его как единственно верный или, уж во всяком случае, как основной и главный.

Мне представляется, что споры напрасны. Надо думать, что все показанные мною направления в науке об именах географических плодотворны и полезны именно в своей совокупности. Но каждое из них может работать и «в розницу», ни на минуту не упуская, однако, из виду того, что делается в смежных областях.

У топонимики не одна цель и не одно назначение, таких назначений и целей много. Некоторые из них лежат, так сказать, «внутри» самой науки, некоторые как бы выплескиваются за ее пределы.

В топонимике ищет помощи история (так же как и топонимика — в истории). К топонимическим данным охотно прибегает география (а топонимисты и не мыслят своей работы вне прямой связи с нею). Многие другие науки нуждаются в тех данных, которые можно получить только при помощи анализа географических имен.

В то же время топонимика живет и сама для себя. Поэтому она должна и может не только обслуживать другие области познания, но отыскивать собственные закономерности.

Я задумал и написал эту книгу не как ученый-топонимист и не для ученых-топонимистов. Писал я ее как писатель, то есть как «человековед», и писал для людей, для которых самый предмет ее занятий — грамота за семью печатями.

И мне при моей работе всего интереснее было не столько установление точных и объективных закономерностей в возникновении и изменении формы географических имен, сколько отражение в них того, что можно широко определить как всечеловеческая психология.

В главе «Заячья Роща» я показал, как под влиянием чисто психологических причин люди из народа заменяют непонятное им название «Зодчего Росси» на понятное и милое «Заячья Роща».

Совершенно иные причины привели к тому, что в городе Черновцы одно из его предместий, когда-то носившее всем украинцам понятное, семантически прозрачное название РОЗСОШ (по-украински «развилка дорог»), позднее в румынском языке превратилось в РОША (по-румынски — «красная»), а затем русскими, поселившимися в этом городе, было изменено в РОЩА…

То есть причины-то, может, и сходные (непонимание иноязычного имени и подмена его по созвучию сходным, хотя и ничуть по смыслу не связанным своим), но все обстоятельства изменения совершенно другие.

Оба комплекса превращений меня живо интересуют, потому что в них отразилась народная психология, ходы мысли тех, кто дает местам имена.

Мне представляется, что и для любого человека, впервые столкнувшегося с топонимикой, эта сторона дела представляется и наиболее заманчивой и наиболее доступной. Я бы определил ее как поэтическую сторону топонимики… И теперь, закончив то, что пообещал в начале книжки как «средисловие» к ней, я хочу дать подборку небольших рассказов именно на эти «поэтико-топонимические» или «занимательно-топонимические» темы.