Рассуждения неопытных топонимистов-любителей обычно таковы.

Человек живет в окружении растений и животных. Среди топонимов, которые известны каждому из нас, всегда найдется несколько очень близких по звучанию к именам и зверей и растений. Следовательно, эти имена — слова, означающие разные виды зверей, и деревьев, и трав, могут образовывать названия мест. Значит, найдя такое название, похожее на слово, означающее зверя, насекомое, куст, породу травы, мы можем с полным правом считать, что они состоят друг с другом в тесной родственной связи.

На первый взгляд логика неотразимая. По существу же все построено на «заговаривании зубов». Потому что в простом и как будто неразрывном мосту недостает многих звеньев.

Первое.

Над Москвой поднимаются ВОРОБЬЕВЫ ГОРЫ, когда-то почти пустопорожнее пригородное урочище, теперь — часть самой столицы.

Применяя только что приведенные силлогизмы, проще простого получаем вывод: слово «воробьевы» означает «принадлежащие воробью». Воробей — всем хорошо знакомая птичка-надомница. Следовательно, топоним Воробьевы горы, безусловно, связан с наличием на этих прибрежных лесистых возвышенностях множества воробьев. Приоткрывается картина подмосковной природы в довольно далеком прошлом. И что особенно радостно, мы узнаем о таких живых существах, о которых никто никогда не стал бы делать записи в летописях, рассказывать в грамотах: кому интересны воробьи?

Так? Получается, что так. А на самом деле?

Ну, во-первых, можно было бы просто повернуть вопрос иначе. В давние уже времена воробей трактовался народом как вор. «Вор воробей» — так про несчастную птицу и говорили. И могло ведь быть обратное: какого-нибудь известного пристоличного вора, жившего на этих высотах, могли ради конспирации именовать Воробьем. Может быть, Воробьевы горы и значило «воровские», принадлежащие вору? Соловей-разбойник был. Почему не быть и Воробью-вору?

Думается, можно было бы сочинить еще не одну умозрительную и вымышленную гипотезу. Но не стоит. Старые грамоты донесли до нас прямые сведения об одной чисто практической сделке. В XV веке некая великая княгиня или княжна купила небольшое сельцо как раз на этих горах. Продал ей сельцо поп по прозвищу Воробей. Новоприобретенная собственность закрепилась за новой владелицей с именем сельцо Воробьевы горы.

Вот и все. И вполне возможно, что в те далекие времена ни один воробей даже и не залетал сюда, за Москву-реку, из города. Никакая фауна тут ни при чем. Да, собственно, если приглядеться к птичьему топониму попристальнее, можно было бы сразу заподозрить в нем топоним человеческий. Без грамот, по самой его форме. То, что принадлежит воробью-птице, мы склонны определять как «воробьиное»: воробьиный нос, воробьиное чириканье.

То, что принадлежит Воробью-человеку, мы назовем, конечно, «воробьевым». Так будет, вероятно, в 99 случаях из ста.

Но мне сейчас важнее убедить вас в другом. Исследования, касающиеся древних русских личных имен, показывают нам, что огромное множество названий животных фигурировало некогда в народных святцах. В древних грамотах нам попадаются люди Коты, Волки, Бараны, Козлы, Сороки, Вороны, Мизгири (пауки), Жуки, Собаки — кто угодно. Эти слова понимались тогда не как прозвища (прозвищами они стали много позже, когда окончательно взяли верх церковные, «святоотческие» имена), а, как настоящие имена.

И от каждого из бесчисленных мирских имен в любой миг могло быть образовано название места. Деревни КОЗЛОВО, СОБОЛЕВО, ХОРЬКОВО были называемы так не по населявшим их козлам, соболям или хорькам, а по их первым обитателям или по другим почтенным лицам, попавшим в поле зрения соседей. Впрочем, мы уже разбирали это, разговаривая о деревне Жуково, и повторяться я не буду.

Но как часто люди, даже всерьез занявшиеся географическими именами, забывают или не хотят принять в расчет это обстоятельство.

Ученый-географ и топонимист В. Семенов-Тян-Шанский опубликовал в двадцатых годах работу о географических именах. Он много внимания уделил в ней именам и «зоологического» и «ботанического» происхождения.

Он подобрал сведения о численности, скажем, «звериных» (и, шире, «животных») имен по разным губерниям тогдашней России. Он свел их в причудливые таблички. Вот одна из этих таблиц:

Вот другая табличка. В ней отражено количество топонимов, связанных с названиями уже не диких зверей, а домашнего скота в северной группе губерний.

Козел — 316

Бык (корова) — 302

Конь — 262

Овца (баран) — 214

Кот (кошка) — 123

Пес (собака) — 109

Свинья — 63

Курица — 173

Гусь — 95

Пожалуй, правильнее начать разговор со второй таблички: все будет сразу виднее.

Каждый знает, что в дореволюционной деревне корова была основной кормилицей и поилицей, любимицей женской части населения. Именно корова; бык пользовался несравненно меньше популярностью: производитель и только.

Козел (как и коза) никакой роли в деревенской жизни не играл, был редкостью, почти не считался скотом. По статистическим данным за 1896 год, на 28 миллионов голов коров по всей европейской России насчитывалось всего 1600 тысяч коз.

Так почему же, спрашивается, «козлиных имен» в той же России значительно больше, нежели «коровьих» (и «бычьих»), в полтора раза больше, чем «конских», много больше, чем «бараньих» и «овечьих», хотя на те же полтора миллиона коз, овец паслось на полях царской России сорок восемь миллионов?

Совершенно ясно, во-первых, что никакого соотношения между численностью отдельных видов скота и числом «посвященных им» имен обнаружить невозможно.

Совершенно ясно и другое. Причины, вызывавшие появление именно «козлиных», а не «овечьих», имен лежат очень далеко от такой прямой и наивной статистики. Каковы они?

Автор таблиц пускался на всякие хитрости, чтобы объяснить такое засилье «козлиных» имен в нашей топонимике. Он стремился даже свести дело к языческим, скоморошьим действам, к культовой роли в них козы и козла.

Но каждый, кто живал в русской деревне до революции, только пожал бы плечами на эти ухищрения.

90 процентов русских Козловок, Козловских, Козлятниковых не имели никакого отношения к супругам надменных коз, а указывали на бесчисленных мужчин, людей по прозвищу «Козел», каких были десятки даже перед самой революцией в любой нашей деревне.

Многоразличные отрицательные и положительные свойства козла-животного делали слово «козел» весьма подходящим прозвищем и остробородому человеку, и похотливому, и обладающему слишком крепким запахом пота, и белоглазому, и драчливому, и еще множеству других персонажей. Прозвища прививались, а потом переходили в неисчислимое множество фамильных (в ленинградской телефонной книжке за 1968 год Козловых — 190 человек, только на 19 меньше, чем Дмитриевых, и на 90 больше, чем Борисовых) и географических имен.

Все только что сказанное тем более относится к лесным зверям. Ведь если исходить из таблиц Семенова-Тян-Шанского, выйдет, что почти во всей России медведи были куда более обычным зверем, нежели, скажем, зайцы, что в Смоленской губернии, изобильной также и лосями, барсуки встречались примерно в 16 раз чаще, нежели во Владимирской.

И тут, разумеется, прежде всего надо было бы сделать очистку таблиц от тех имен, которые подозрительны по своему «человеческому», «прозвищному» происхождению (их окажется подавляющее большинство), а затем учесть еще и чисто эмоциональную, «самолюбивую» сторону дела. Человеку, может быть, как-то лестно носить прозвище Медведь или Волк, но отнюдь не радостно слыть Зайцем.

Старый дед Медведь охотно назовет свой починок МЕДВЕДЕВОМ, далеко не каждый Заяц согласится закрепить за своим родом и своей собственностью такое непочтенное имя: Зайцевы. Вот Зайцевых и меньше.

Возьмем для примера «турьи» топонимы, которых Семенов больше всего насчитал в Ярославской и Костромской губерниях.

Писатель Солоухин в своей прелестной книге «Владимирские проселки», обнаружив на карте родных мест деревни ТУРОВО, ТУРЫГИНО, ТУРИНА, ТУРИНО, также заключает из этого: «водились тут туры».

Но ведь такое заключение по чистому созвучию. Морфология этих названий никак не позволяет все их привести к названию животного «тур». Может быть, только Турово допускает двойственное решение, да и то с натяжкой: от зверя тура место скорее назвалось бы ТУРЬЕ. Что ж до Туриных и Турыгиных, то тут лесным духом и не пахнет. Притяжательная форма «тýрина» возможна только от существительного «тýра»; «турыгино» — от «турыга». Слова же эти, во-первых, с туром, быком никак не связаны и, во-вторых, были отлично известны в русской деревне в весьма различных значениях.

Эти стихи записаны в двадцатые годы в Псковской губернии. Как видите, в деревне неплохо разбирались в шахматной терминологии. А на севере слово «тур» могло означать еще и «печной столб». Рядом со словом «тур» (шахматный) жило и «тура», означавшее «ладью», «башню», да могли еще звучать и пережитки другой «туры» — военной…

Словом, вероятно, даже солоухинский ТУРОВ скорее всего был назван не в память о каком-нибудь последнем быке, а именно в честь такого Тура-Турна, крепкого мужчины и грозы окрестных Пешек. «Турыгой» же или «турышкой» во многих местностях России зовут разные виды лукошек, туесков, берестяных кошелок — все отличные реалии для прозвища.

Стоит упомянуть город ТУРОВ в белорусском Полесье, на Припяти. Вот уж и места воистину «зубровые» и «турьи». И город-то основан в 980 году, за сто лет до того, когда Владимира Мономаха в этих же примерно местах «Два тура метали на рогах». Однако из письменных источников мы знаем: местечко Туров было основано неким мужем по имени Туры. Этимологи выводят это древнее имя из скандинавского «Тори», северного личного имени. Значит, даже здесь, в двух шагах от Беловежской пущи, «туриное» имя оказывается на поверку человеческим. Так что же говорить о других частях нашей страны?

Я весьма опасаюсь, что в графу «туры» у Семенова попало немало «турьих» имен, еще более отдаленных от всякой зоологии.

Вот почему каждому топонимисту-любителю, пленившемуся нежданной прямотой возможных этимологий «по животным», надо больше всего опасаться попасть впросак как раз на этой прямоте. Надо помнить: почти каждое слово, обозначающее животное, может (или, во всяком случае, могло) стать именем (прозвище — тоже имя) человека. И чаще всего месту оно будет передано именно через посредника, а не прямо.

Теперь есть еще одно соображение… Однако его, пожалуй, стоит рассмотреть, пользуясь не только «зоотопонимами», но и именами на ботанической, флористической подкладке — «растительными».

Само собой, некоторые опасности при исследовании таких имен снимаются или по крайней мере смягчаются. Названия растений несравненно реже становятся антропонимами, нежели слова, означающие животных. Но все-таки и это не исключено ни на русской, ни на иноязычной почве. Раз мы знаем такие фамилии, как русские Соснины, Ольхины, Дубовы, Осинины, если на Украине возможна фамилия Верба, во Франции (Жюль) Верн, что означает Ольхин, а в Германии Эйхе, что означает Дубов, — в принципе у нас есть право думать, что существовали русские имена или прозвища Сосна, Осина, Ольха, Дуб, Клен…

Тем не менее такие казусы, вероятно, случаются несравненно реже, и тому, кто захотел бы рядом с топонимическим зоосадом собрать для своего удовольствия и топонимический гербарий, следует скорее приготовиться к другому, осложняющему дело обстоятельству.

Словари ботанических названий в литературном и в народном русском языках разошлись давно и на очень значительную дистанцию.

Чтобы составить представление о масштабах расхождения, достаточно заглянуть к старому Далю.

Растение, которое литературный язык наш определяет как «клевер», иногда как «трилистник», имеет, по Далю, в народе такие наименования: кашка, дятлина, дятельник, дятловина, троян, троезелье, троица, медовик, лапушка.

То, что мы называем валерьяной, в диалектах значится как булдырьян, аверьян, марьян, мяун, кошачий ладан, глухой серпий, стоян, очной корень.

Дикую розу, шиповник, на просторах Руси зовут: шипичник, шипняк, шипшина, шипец, шипичка, шипица, чипорас, толокнянник, щуплина, свороборина, серебаринник, сербалина, чербалинник…

Это касается дикорастущих. Может быть, с огородными растениями проще?

Вот обычная брюква. Вы можете найти ее под такими не совсем на брюкву похожими названиями: брюкла, буква, бухма, бушма, бушня, калива, калига, калика, каливка, галань, галанка, ланка, кандушка, немка, бакланка, баклага, грухва, грыжа, грыза, желтуха, землянуха, дикуша, рыганка, синюха.

В нескольких километрах к югу от города Луги была в тридцатых еще годах маленькая деревнюшка СТОЯНОВЩИНА. Стократно проходя по ее единственной улице, я по-разному догадывался о происхождении ее имени. От глагола «стоять» и какого-то связанного с ним отглагольного существительного? От «стоянье» — церковная служба, всенощная? От «стоянки» — мирская сельская сходка? Уж навряд ли — в связи с болгарским именем Стоян… Всяко думалось!

А вот возможность как-либо поразмыслить над названием растения «стоян» — «валериана», росистые заросли которой раздавались передо мной на лесных подходах к Стояновщине, мне и в голову не приходила. Да я и сейчас не уверен, есть ли тут что-либо общее, важно, что мы просто не знаем большей половины народной ботанической номенклатуры. А ведь в топонимике нашей мы, разумеется, должны искать именно ее — народную ботанику. Профессорская-то ботаника могла проникнуть в географические имена лишь в ничтожном количестве. Через помещичье, дворянское, книжное именотворчество.

Можно поручиться, что название места, произведенное от «фиалка» или от «анютины глазки», встретится нам где-либо навряд ли. А сколько можем мы пропустить топонимов, связанных с «полуцвет», «братки», «камчук», «троецветка», «сороканедужная»? Ведь это все областные, народные синонимы для искусственного, барского, сентиментального «анютины глазки».

Есть в Москве место, именуемое ВШИВАЯ ГОРКА. О нем было в литературе много споров. «Вши», хотя и богато продокументированные многими историческими анекдотами (от ветошного рынка, на котором продавалось весьма негигиеническое старье, от сидения уличных брадобреев, накапливающих-де вокруг места своей работы груды не слишком аппетитных волосяных отбросов), были в конце концов отвергнуты. «Вшивая Горка» стала «швивой», от слова «швец» — портной: тут-де работали холодные портные, мастера заплат и перештуковки.

По-видимому, однако, самая правдоподобная версия привела все-таки не к швецам, а к старинному слову «ушь» — названию растения. Но вот относительно того, каким было это, неоднократно упоминаемое в письменных источниках, зелье, и поднесь существует множество разногласий. Опираясь на летописные и другие тексты, одни предполагают, что так могла именоваться лебеда, ибо известно, что в голодный 1128 год «ядяху людие лист липов… ушь, мох, конину». Карамзин связывал «ушь» с польским «ушица», но ушица — лютик, а это растение, многие виды которого едки или прямо ядовиты, навряд ли когда-либо являлось суррогатом пищи.

Вполне вероятно, что УШИВАЯ ГОРКА — заросшая ушью — могла превратиться в народном произношении во Вшивую Горку. Но какое растение дало ей ее первое имя, нам теперь очень трудно определить.

Вот почему всякие каталоги ботанических (да и зоологических тоже) топонимов в значительной части своей повисают в воздухе. Прежде чем заниматься ими, следует провести огромную работу по изучению и народной, диалектной и древнерусской зоологической и ботанической терминологии и номенклатуры. Пока у нас нет хорошо продуманных перечней этих названий, лучше и не соваться в дремучие дебри такой топонимики.

В самом деле, вы можете детально обследовать все географические имена, скажем, Псковской области и не найдете среди них ни одного, связанного с названием птицы «ласточка». Поторопившись, вы можете заключить, что либо такая птица там и не водилась, либо же ее почему-то не любили, не почитали. И впадете в ошибку: псковичи почти не знают слова «ласточка», а зовут эту милую щебетунью крышняком или крашняком. Вы же, найдя урочище КРАШНЯКИ или поселок КРЫШНЯКОВО, даже не заподозрите в их именах ничего птичьего.

Топоним ЛУНЁВО вы будете связывать с птицей лунем — дневным хищником из семейства ястребиных. Пскович же лунем зовет сову, а совой — всех дневных хищников: ястребов, коршунов, мелких соколов.

Даже представляя себе, что вместо слова «журавль» в этих местах употребляют название «жоров», вы можете ошибиться, гадая о значении названия какого-либо мшистого болота ЖОРОВИННИКИ. Вы будете предполагать, что там наблюдается гнездованье журавлей, а для псковича это географическое имя равносильно имени КЛЮКОВНИКИ: «жоровина» на местном наречии — клюква…

У коллекционера «зоонимов» и «ботанимов», если назвать так для краткости фаунистические и флористические топонимы, найдутся и другие преграды на пути.

В русской топонимике встречается довольно много имен мест, которые представляют собою ни в чем не измененные именительные падежи существительных, означающих то или другое растение или животное.

Вот БЕРЕЗА — речка в Смоленской области, приток Межи. Вот БЕРЕЗА КАРТУЗСКАЯ — населенный пункт в БССР, на реке Ясельде. И БЕРЕЗА — село на Черниговщине. И еще БЕРЕЗА в Курской области, на реке Свапе и ручье БЕРЕЗЕ…

Вот старинное название города Шлиссельбурга (ныне Петрокрепость) — ОРЕШЕК.

Вот две реки на Украине с одним именем «Липа» — ГНИЛАЯ ЛИПА и ЗОЛОТАЯ ЛИПА. И еще две реки — СОСНЫ, Тихая и Быстрая, притоки Дона.

Рядом с этим мы можем указать и такие же «звериные» имена: река БОБР, река ТЕТЕРЕВ, на которой стоит Житомир, река МЕДВЕДИЦА между Доном и Волгой и другая МЕДВЕДИЦА — в Калининской области, и река ВЕПРЬ (правда, она течет в Польше), и местечко ВЕПРИК, как будто названное тем же словом, что означает маленького кабанчика, на Полтавщине. Есть село МЕДВЕДЬ — между Новгородом и Лугой, есть ЛЕБЕДЬ — населенный пункт, ЛАСТОЧКА — источник, ЛИСИЦА — река, ОРЕЛ — город… Я мог бы без труда набрать ничуть не меньший второй такой список, закончив его, смеха ради, рекой МОКРОЙ БУЙВОЛОЙ.

На первый взгляд какое же это препятствие? Если может то или другое место быть названо существительным, обозначающим «предмет» — село БОР, поселок ОВИНИЩЕ, река ЛУЖА, — почему бы им не носить в качестве имен и названия животных или растений?

Ученые-топонимисты возражают против столь простого умозаключения. Они утверждают, что славянским языкам, и русскому в частности, не свойственно такое упрощенное, бессуффиксное именотворчество.

Русский человек, желая указать, что та или другая речка течет по хвойным, сосновым борам, назовет ее СОСНОВКОЙ, СОСНОВОЙ, но навряд ли Сосной: ведь значило бы, что он считает деревом самую реку.

Точно так же реку, изобилующую бобрами, он наверняка определил бы как БОБРОВУЮ, но не как Бобр.

Анализируя все-таки существующие на карте и в натуре имена именно такого рода (сколько ни отрицай, а Бобр, и Тетерев, и Береза существуют!), языковеды и топонимисты высказывают всяческие сомнения в том, что они значат и всегда значили именно то, что мы сейчас в них готовы видеть.

Рядом с рекой Сосна они указывают реку ТОСНА и реку ЦНА и задают вопрос: а не есть ли все эти имена — позднейшие искажения какого-то иного, возможно, русского и славянского, а может быть, и иноязычного древнего имени?

Может быть, уже наши далекие предки уподобили непонятное для них имя своему, отлично знакомому и понятному слову «сосна», и предоставили нам, их потомкам, выкарабкиваться как нам заблагорассудится из путаницы?

Реки, носящие название «Береза», как будто бы не должны были смущать нас своим именем. Про одну из них, смоленскую, можно даже прочитать в справочниках, что «чистые березовые насаждения имеются в бассейне реки Березы». Кажется, что еще нужно? Но в то же время другие географические имена, включающие ту же основу — река БЕРЕЗИНА, остров БЕРЕЗАНЬ, внушают нам большую осторожность. Есть все основания думать, что между ними и деревом березой нет ничего общего. Ищут их родство с древнегреческим названием Днепра — БОРИСФЕН (Березина — приток Днепра), с турецким БЮРЮ-УЗЕНЬ-АДА (остров волчьей реки), и, хотя и тут твердых решений нет, связь между Березами и березой колеблется.

И две украинские Липы заставляют задуматься: слишком близко от них течет река СТРИПА. О чем говорит это единообразие формы? О липе ли дереве думали те, кто называл реку?

Топонимист В. Никонов пишет про реку Тетерев: «Наивно связывают по звуковому сходству с наименованием птицы… Это скорее всего переосмысление древнего названия… в славянских языках топонимы по наименованиям птиц, животных, растений требовали суффикса…»

Впрочем, уже относительно реки Бобр он склонен согласиться со связью между речным именем и нарицательным «бобр» в славянских и других индоевропейских языках (у него лишь «затрудняет решение форма без суффикса…»). А реки Вепрь, Веприк и польский Вепрь — ВЕПШ вынуждают к признанию возможности, что их имена «связаны с культом вепря, кабана, которому посвящалась река»…

Какой же можно сделать общий вывод? Вывод один — крайняя деликатность, всемерная осторожность при занесении подобных имен, как бессуффиксных, так и оснащенных сложной системой суффиксов, в списки зоологических и ботанических топонимов. Мало, чтобы название звуковым составом своим напоминало то или другое слово. Необходимо внимательнейшим образом исследовать и его морфологический состав, подумать и о том, насколько мыслимо превращение именно его в имя места. И очень часто придется признать, что, даже если какая-то отдаленная связь между данным названием и близким к нему словом и намечается, больше шансов, что до того, как стать топонимом, оно успело или побывать антропонимом — человеческим именем или прозвищем, или пройти какую-либо другую «промежуточную стадию».

Вот, скажем, есть в Витебской области железнодорожная станция БЫЧИХА. Формально ее можно отнести к «животным именам»: бычиха же — самка быка. Да, но никогда ни один русский человек не называл их этим словом. Они от века именуются коровами. И если тут нет каких-либо иных объяснений, придется признать, что всего вероятнее за топонимом лежит прозвище Бычиха и что эта Бычиха была женой или вдовой некоего мужчины, именовавшегося Бык. Таких людей было всегда множество в русском народе, недаром так распространена у нас фамилия Быковых.

То же самое можно сказать про многие топонимы, про населенный пункт БАКЛАНИХУ, про поселок ВЫДРИХУ и бесчисленное множество других сходных имен.

Топоним Бакланиха, можно поручиться, вообще, вероятно, не имеет отношения к птице баклану. Слово «баклан», известное во многих русских народных говорах, означает «чурбан», «чурка», а в переносном смысле — «голован», «человек большеголовый». И девяносто шансов из ста, что эпонимом этого населенного пункта (лицом или предметом, по которому он назван) была не самка баклана, а какая-нибудь матерая охотницкая или казачья вдова Бакланиха.

Все то, что я до сих пор сказал, относилось только к русским топонимам этих двух категорий, и то далеко не ко всем.

Во-первых, если правило о непременной «суффиксальности» имен мест и справедливо, то только для достаточно древних времен. Ближе к нашим дням русский человек ничуть и никак не смущается, давая поселку или урочищу морфологически никак не обработанное «зверское» или «древесное» имя.

Мыс СЕРАЯ ЛОШАДЬ на Финском заливе километрах в шестидесяти от Ленинграда, безусловно, возвеличивает в своем имени какую-то «серую лошадь». По усмотренному ли кем-либо сходству очертаний, по тому или другому не отмеченному историей реальному происшествию — мы не знаем.

Село БЕЛЫЙ РАСТ в Московской области, несомненно, названо так по растению расту. Вот только не очень ясно, какое именно растение носило у нас в народе это имя. По Далю — «примула верис, баранчики, коровьи слезы, вороньи глаза, медунка, а также Аристолохиа ротунда или кирказон». Но трудно думать, чтобы и это имя послужило предварительно человеческим прозвищем или было как-либо переосмыслено.

Нельзя сомневаться в способе изобретения топонима мыс ОРАНГУТАНГ на Беринговом море, способ — книжный, и название животного введено в имя места, конечно, в своем основном значении. И даже с характерной для XIX века ошибкой написания: обезьяна зовется не «орангутанг», а «оранг-утан».

Во-вторых, великое множество имен, в которых основа — название растения или животного — осложнена различными «аффиксами», тоже не допускает никакого или почти никакого разумного сомнения в своем происхождении.

Это тем более бесспорно, что целый ряд и растений и живых существ является излюбленными эпонимами для географических мест у разных народов и на множестве языков (понятно, и те и другие меняются в зависимости от флоры и фауны своих стран). Немыслимо обнаружить деревню КЛЮКВИНО в Индии, даже если бы слово и можно было перевести на индийские языки. Не встретите вы ни ВЕРБЛЮЖЬЕЙ ШЕИ — пролива на Новой Земле, ни БАОБАБОВКИ в нашем Заполярье. А вот имена, построенные на слове «липа», на разных языках живут во всех странах Европы, где растет и пользуется любовью это великолепное дерево.

ЛИНДЕСНЕС — мыс в Норвегии и ЛИЕПАЯ (липовая) — город в Латвии. ЛАКУЛЬ ТЭИ (липовое озеро) — район в Бухаресте и ЛИПКИ — несколько кварталов в Киеве. ЛИПЕЦК в Воронежской области, и ЛЕЙПЦИГ — древний славянский Липецк в Саксонии, в ГДР. ЛИНДАУ (липовая долина) в Германии и просто ЛИПОВАЯ ДОЛИНА в Сумской области. ЛИНДЕНБЕРГ (липовая гора) в Баварии и просто ЛИПОВЫЕ ГОРЫ — возвышенность возле города Луга в Ленинградской области…

Нет, тут уж сомнений не остается никаких: все это «липовое» в самом прямом и не в каком-нибудь переносном, метафорическом смысле.

Я так долго распространялся по поводу трудностей и возможных ошибок при сборе того, что было условно названо «зоонимами» и «ботанимами», потому, что неопытные топонимисты часто спотыкаются на них.

Мне было нужно показать, что, с одной стороны, нельзя пленяться кажущейся бесспорностью «фаунистических» и «флористических» объяснений названиям мест, но что и, с другой стороны, не приходится отвергать простой вещи: очень многие топонимы действительно построены на словах этих категорий.

Пожалуй, следует припугнуть вас еще одним. Нередко можно напасть на имя, как будто совершенно бесспорное по своей «звериной» или «древесной» основе, и ошибиться. Один такой случай я вам уже продемонстрировал: с Бакланихой, которая оказалась отнюдь не птицей.

Теперь обратите внимание на целый ряд гидронимов, названий рек, построенных на основе «дуб». ДУБНА, ДУБИССА могут послужить их примерами. Так вот: имя реки Дубна в Московской области современные топонимисты соглашаются признать происходящим от русского корня «дуб», означающего породу дерева. Дубна, вероятно, «река, текущая по дубнякам». Но название реки Дубиссы, текущей в Литве, они связывают уже с балтийской основой «дубус» — углубленный. И даже вторая ДУБНА, приток Западной Двины, тоже, вполне возможно, должна быть объясняема как носящая отнюдь не русское по происхождению название.

Город ДУБОВКА в Волгоградской области, вероятно, назван как крепостца, построенная среди дубового леса. А город ДУБОССАРЫ в Молдавии своим именем обязан особым крупным рыбачьим лодкам, которые в Молдавии и Румынии называются дубасами, и еще большой вопрос, происходит ли название от славянского «дуб» или же из турецкого «томбаз» — понтон, плашкоут.

Подобного рода примеры нетрудно подобрать и для «зоологических» названий. В Карельской АССР есть река СОРОКА и на ней город СОРОКА, в конце тридцатых годов переименованный в БЕЛОМОРСК. Проще всего было бы счесть гидроним «птичьим», так сказать, родственным прустовскому лесу ШАНТПИ (поющих сорок). На деле же имя — русская переработка карельского СААРИ-ЙОКИ (речка с островами). Ничего «птичьего» тут и в помине нет.

Очень далеко от Карелии, в Бессарабии, имеется город СОРОКИ на Днестре. Ну, уж эти-то сороки — пернатые?

И снова промах. До XVIII столетия поселок именовался на картах САРАКИ, от молдавского «сарак» — бедолага, сирота. По преданию, жители тех мест жестоко страдали от турецкого гнета и чувствовали себя воистину «сараками»…

Я предоставляю вам полную возможность дознаваться до происхождения названий реки СОРОКИ, притока Самары в Заволжье, и населенного пункта СОРОКА в Винницкой области. Не исключено, что они-то окажутся, наконец, принадлежащими к животному миру…