Прежде чем вплотную заняться самими именами мест, пожалуй, неплохо выяснить: а что собою представляют по численности все эти особенные языковые образования? Много их или мало?

Был случай, когда на одном публичном выступлении мне пришло в голову задать моим слушателям простой на поглядку вопрос: «Сколько, по-вашему, топонимов на земном шаре?»

Большинство скромно умолкло, и только один разбитной товарищ, в свою очередь энергично донимавший меня каверзными вопросами, снисходительно пожал плечами: «Это, товарищ лектор, все равно что спросить: сколько звезд видно на небе?»

Ну так вот: звезд, которые можно одновременно рассмотреть у нас над головой, — так записано в Большой Советской Энциклопедии, — около двух с половиной тысяч. А топонимов вокруг нас?

Есть подсчеты их численности в больших городах мира. В частности, в Москве, по данным географа Э. Мурзаева, в начале шестидесятых годов насчитывалось «более 5300 топонимов».

Имеются все основания предположить, что в Ленинграде, Киеве, Харькове, Баку, Ташкенте и других советских городах «первого ранга» число местных названий тоже даст величину, выражаемую четырехзначным числом.

А пространства между городами?

Я только что проделал такой несложный опыт: нашел на карте с масштабом пятнадцать километров в одном сантиметре место в Псковской области, случайно известное мне. Случайно — потому, что туда ездят на отдых мои дети.

Я поместил деревушку — она зовется КОТЕНИЦЫ — в центр квадрата 2,5 на 2,5 сантиметра, то есть площадью примерно около полутора тысяч квадратных километров. Сосчитал надписанные на карте названия, уместившиеся в прямоугольнике. Их оказалось, считая и реку Плюссу, шесть: ПОДОБРУЧЬЕ, ПОЛИЧНО, ГДОВ, МОШКИ, КРАПИВЕНСКОЕ и ПЛЮССА.

Если бы я отсюда рассчитал число топонимов по всему СССР, у меня получилось бы всего-навсего около 95–100 тысяч имен мест в его границах.

Но я взял другую карту, старенькую десятиверстку. И нашел то же самое место на ней и тоже окружил его квадратом со стороной в 2,5 сантиметра. И занялся подсчетом надписей-названий.

Хотя мой квадрат уменьшился теперь по площади (в натуре!) почти в десять раз, дело оказалось куда более сложным. В нем обнаружилось уже не шесть, а шестнадцать названий, и притом, за исключением Крапивенского и Котениц, все совершенно другие: квадрат-то уже не тот!

На территории СССР таких квадратов уместилось бы около 170 тысяч. Значит, я мог рассчитывать обнаружить в нашей стране уже 1 354 896 названий. Ну, скажем, 1 миллион 355 тысяч их.

Это более похоже на правду?

Я решил сделать контрольный эксперимент. «Вырезал» точно такой же квадрат в другом хорошо мне знакомом месте — в бывшем Великолуцком уезде Псковской губернии, где прошло на реке Локне мое детство. Взяв карандаш, я стал подсчитывать то, что было обозначено на карте. Названий набралось 14. А затем закрыл глаза и припомнил вдобавок к ним те деревни в этом тысячекратно искрестанном мною в юности квадрате, память о которых сохранилась у меня в голове и теперь, сорок пять лет спустя. И — ахнул.

На той же стокилометровой площадке я без малейшего труда засек сорок девять хорошо мне знакомых имен населенных пунктов. Можно было бы прибавить к ним еще десяток мелких хуторков — каждый из них тоже обладал каким-либо названием. Но попутно, воображая свои пути от деревни к деревне, я быстро понял: между деревнями и вокруг них лежали рощицы и перелески. Я отлично знал и их имена: дача СТЕХНОВО, дача СИНЦОВО, роща ПОВАРИЩЕ. Я переходил, бродя там, болота, а они тоже назывались: ТРОСТА, БОЛЬШОЙ МОХ, АНКИПОВСКИЕ КЛЮКОВНИКИ… Там змеились речки и ручейки, у каждого было имя. Даже деревенские поля имели отдельные названия: СЕНЬКИН ВУЗОК, ЗАЯЧЬЯ ЛЫТКА, КАМЕНИСТКА, ДОЛГИЕ НИВЫ, КОРМЫ… Любой овражек был кем-то когда-то назван, и это название хранилось как зеница ока. И безусловно, при восстановленных моей памятью (сорока девяти) деревнях вокруг каждой из них, на земле, составлявшей ее владение, густилось столько же, пятьдесят или шестьдесят, «внутренних топонимов», которые никогда не попадут ни на одну карту. А кто сказал, что их не следует принимать в расчет, что они менее существенны или менее интересны для науки, чем имена столиц, областных городов или великих рек?

Но ведь тогда же ясно: в квадрате 10 на 10 километров реально, не по карте судя, существовали и существуют уже не 49, а по меньшей мере 2400–2500 географических имен. И если даже принять в расчет, что я обследовал сравнительно густонаселенный район нашей страны, а в ней есть и тайга, и пустыни, и тундра, если уменьшить эту покилометровую насыщенность названиями вдвое, если в среднем по всей территории Союза принять их число равным 500 (то есть впятеро меньше, чем на моей родине) на 100 квадратных километров, то всего их наберется уже не полтора миллиона, а около ста миллионов… Чудовищно!

У меня возникло ощущение, что я все-таки где-то просчитался, сделал ошибку. И я полез в книги.

Нет, вероятнее всего, я ошибки не допустил. Исследователи указывают: в Швеции учеными учтено примерно 12 миллионов топонимов. А ведь площадь Швеции в 50 раз меньше, чем площадь СССР.

С одной стороны. С другой же — вероятно, даже аккуратные шведы переписали далеко не все до единого названия своих «географических мест».

В самом деле, что тут регистрировать, что отбрасывать, какую мелочь брать на заметку, а от какой пренебрежительно отворачиваться?

Если вы не горожанин по происхождению (в городе все это проще и официальнее) или если у вас живет в вашей памяти какая-нибудь малая часть нашей Родины, которую вы осознаете как свою личную микрородину, попробуйте проделать такой внутренний опыт. Вообразите, что вы выходите летним утром из отчего дома и идете куда угодно — на прогулку или в соседнее село. Припомните, что вы при этом видели бы по дороге и что из виденного как называлось.

Скажу про свой дом. Вот я встал ясным утром 1913 года и решил пройтись просто так.

Спускаюсь с крыльца в сад. Справа от меня — глубокий травянистый овраг БОЛЬШАЯ КРЮЧА. На его дне течет речка ДРЕГОШЬ, приток Локни. За речкой на горке пышные кусты сирени: они называются ЛЕНОЧКИН САДИК, видимо пережиток еще крепостного, помещичьего времени. Иду по аллее. Она кончается полянкой, и полянку зовут — с тех же крепостных времен — ТЕТИ ЛИЗИН ЛУЖОК. Спрашивается: если бы я задался целью регистрировать топонимы, должен я отметить этот Лужок или нет?

Дальше прохожу мимо разрушенной плотины: место зовется СТАРАЯ МЕЛЬНИЦА, и так его зовут все, не только жители того Щукина, в котором я обитаю. Значит, она-то подлежит регистрации? Дальше, справа от меня остается большой луг — ГУМНИЩЕ, действительно, на другом его краю возвышается гумно. Перехожу вытекающую из пруда струйку воды и знаю, что это КОНЕЦКИЙ РУЧЕЙ, а в противоположной части щукинских земель есть другой ручеек — ГОРСКИЙ РУЧЕЙ, вытекающий откуда-то из болот на территории помещичьего имения ГОРА. Очевидно, они уже бесспорные топонимы (точнее, «гидронимы», имена водных потоков или бассейнов). Поднимаюсь на гору. С ее вершины видно широкое, многокилометровое пространство, посредине которого там, вдали, течет Локня. Это пространство носит общее название ЛУГИ. Есть МИШКОВСКИЕ ЛУГИ — налево, есть ЮТКИНСКИЕ ЛУГИ — направо. Есть ЯКОЛЬЦЕВСКИЕ ЛУГИ — впереди, уже там, за Локней. Но на Лугах имеется еще множество отдельных мест. Вот еловая роща, и она называется ДОХЛЫЕ ПУСТЫРИ; говорят, когда-то, во время эпизоотии сибирской язвы, там были зарыты туши погибших домашних животных. Вот похожая на каравай хлеба горушка, округлый холм, на котором стоит изба-пятистенка. Тут живет Степан Яковлев из деревни Копачево, а холм называется МОЛОТОВКА.

С этим холмом на моем пути попадается первое непонятное название. Я отлично соображаю, почему место названо «Старая Мельница», «Луги» или «Гумнище». Представляю себе, как могли возникнуть имена «Леночкин Садик» или «Тети Лизин Лужок». Но что может обозначать слово «Молотовка», мне было неясно тогда, в детстве, осталось неизвестным и по сей день.

За Молотовкой влево лежит заросшее лозняком и черной ольхой болото — ТРОСТÁ. В Псковской области «троста» означает любую густую, непроходимую заросль по сырому месту, не обязательно тростниковую. Здесь образец имени нарицательного, ставшего именем собственным, топонимом. За Тростой течет река ЛОКНЯ, приток ЛОВАТИ, имена обеих рек, как и притока Локни, речки Дрегоши, мне ровно ничего не говорят о своем происхождении. Но я знаю по Локне целый ряд хорошо мне известных приметных мест: МАССÉЕВ ВИР — недлинный, но очень глубокий отрезок прямого течения, ПИЧИГАЛКИ — болотинка у берега, на которой и впрямь почти всегда можно спугнуть несколько пар пичигалок — чибисов. КРАСНАЯ ГНИЛКА — место, где к воде круто обрывается темно-бурый, почти что красный глиняный откос, БИКОВ НАРОТ… Откуда пошло последнее название небольшого омутка, мне неведомо, хотя знаю, что слово «нарот» означает у нас вершу, особую сетчатую рыболовную снасть-ловушку.

Я прошел каких-нибудь полторы версты и уже натолкнулся на два десятка топонимов и гидронимов. А ведь я шел не по своим собственным «владениям», по землям, принадлежащим трем разным деревням. И если бы спросил у их обитателей, они, бесспорно, назвали бы мне особыми именами и ту вон темно-зеленую сосновую «сопку», и участок распаханной пашни среди кустов, и поросшую иван-чаем и мелким ельничком узкую полосу старой вырубки, и многое, многое другое…

Так сколько же их тогда вообще, топонимов?

Не так давно я получил письмо от одного моего читателя-инженера. Инженер сомневался в утверждении, что человеческое мышление невозможно без языка, что каждое понятие, существующее в мозгу человека, непременно выражается словами или словом и что там, где нет слова, нет и понятия.

Мой оппонент привел, между прочим, такое доказательство неверности моего тезиса. «Ведь слов-то меньше, чем предметов в мире, а значит, и чем понятий, которые у нас есть о них…»

Выходило, что он прав. И в самом деле, разных предметов в мире — бесконечное число. А слов, даже в самом развитом языке вроде русского, — число конечное. Пусть двести тысяч, пусть даже миллион, но не «плюс бесконечность» же. Значит, существуют предметы, не названные словами. А ведь помыслить мы можем себе любой предмет, даже и не существующий, даже изобретенный нашей фантазией. Вывод очень логический: мы можем мыслить и без слов.

Что я ответил «вопрошателю»? Я ответил так: предметы, существующие в мире, разделяются на две существенные группы: нужные людям и ненужные им. Человек в мире знает, замечает, осознает только те вещи, которые имеют для него какое-то практическое или теоретическое значение. Таких предметов очень много, но все-таки их конечное число. И для каждого из этих предметов у человечества обязательно находятся и слово и понятие.

Предметы, которые, может быть, и существуют во вселенной, но человеку безразличны, ничем и никак не задевают его, они как бы не существуют для него вовсе. Их для него просто нет. Он не пытается находить для них названия-слова, потому что не нуждается в понятиях о них.

Можно привести довольно ясный пример. Спросите у горожанина, что растет на лужайке перед его дачей. Пожав плечами, он ответит: «Трава». Он и видит там только траву, ничего больше.

Колхозник, вероятно, ответит на тот же вопрос иначе: «Ну конечно, трава… Но… Клеверишко там есть, тимофеевки немного, а так — лебеда да глухая крапива… Косить там нечего».

Ботаник же, прибывший к горожанину в гости, возмутится: «Что значит — трава? Какая именно трава? Каждая лужайка с травой есть сложнейшее растительное сообщество. Вот возьмите половину квадратного метра вашей травы. Здесь растут сотни интереснейших растений. Вот группка лютиков, экземпляров десять. Вот близкий к ним вид — гусиная лапка. Вот два кустика манжетки с ее листьями, приспособленными для водозадержания. У тропинки — подорожники. Здесь, в тени от забора, — вероника, а еще глубже в тень — звездчатка или мокрица… А куриная слепота, а сныть, а дягиль?.. Какая же это трава? Тут целый ботанический сад, да еще преинтересный…»

И на том месте, где человек незаинтересованный видел только один предмет, одно собирательное понятие, специалист обнаружит множество не похожих друг на друга предметов, ему понадобятся точные понятия о них, и он непременно назовет каждый из этих нужных ему предметов собственным, ему принадлежащим именем, то есть словом.

Приходится сказать, что хотя слов в распоряжении человека и ограниченное число, но в потенции их количество может увеличиваться совершенно беспредельно, тем более что мы всегда вольны из двух-трех, любого числа отдельных слов образовывать как бы «словоиды», сложные имена для любого заинтересовавшего нас предмета. «Сныть», «дягиль» — слова в прямом смысле. «Куриная слепота», «венерин башмачок» — словоиды, словосочетания, которые постепенно превращаются в слова.

Пока человечество не знало никаких коротковолновых электромагнитных излучений, у него не было и слов для их наименования. Но как только Рентген открыл первое из них, он тотчас назвал его. Слово «икс-лучи» много лет повторял весь мир, пока не заменил другими, более удобными словами.

В глубинах Индийского океана миллионы лет жила одна древняя рыба. Островитяне ловили ее и ели, и, вероятно, у них она как-то именовалась. Европейцам она не попадалась или не представляла в их глазах никакой особой ценности, и в языках Европы для нее не было ни имени, ни соответственного ему понятия.

А затем, уже на нашей памяти, рыба эта случайно попала в руки ученой-англичанки мисс Лятимер. Она увидела в странном существе черты животного древнейших эпох и сообщила своим ученым друзьям. Захолустная рыба стала научной сенсацией и тотчас же получила имя. В европейских языках появилось новое слово — «лятимерия».

Да, конечно, слов у нас — конечное число. Но в любой миг к огромному конечному числу может быть прибавлено еще одно новое. И потенциально мир слов может расти без конца. Нет ни одного существенного для нашего рассудка предмета, который не мог бы быть назван словом. Ни одного из всей бесконечности вещей.

А теперь отнесем столь длинное рассуждение к нашему прямому предмету, к именам мест.

Да, «мест» во вселенной невыразимое числом количество. Все вокруг — места: и этот двухметровой высоты пустой холмик и та лужица ржавой воды посреди пустыря. Ни у холмика, ни у лужицы нет имени до тех пор, пока они безразличны человеку.

Но вот на холмике поселяется «жихарь», землепашец, прибывший из соседней деревни, и холмик по его имени называется уже ХОРЕВА ГОРКА. Но вот у лужицы землемеры вкапывают в землю столб, на котором сходятся межи трех владений, и лужицу начинают звать ТРЕХЗЕМЕЛЬНЫЙ РЖАВНИК. Какие-то крестьяне поселяются на пустом месте за моховым болотом, и место их поселения, до того безымянное, становится деревней ЗАБОЛОТЬЕ… Советские геологи обнаруживают место алмазных россыпей в якутской тайге, и кусок таежной глуши получает имя МИРНЫЙ… И тысячу лет назад, и сегодня, и через сто лет длился, длится и будет продолжаться процесс наименования частей земной поверхности. Возникающие вновь имена будут заноситься в архивы людской устной и письменной памяти. Но, разумеется, они попадут в разные категории существенности.

Старая барыня Лизавета Анемподистовна любила, вынеся кресло, посидеть в тени березы на краю душистой лужайки. Почтительные племянники назвали лужайку Тети Лизин Лужок. Этот топоним оставался жить в памяти одного-двух поколений их потомков. Я, случайно вспомнив его, придал теперь ему некое искусственное «бессмертие». Но уж ни на какую карту, ни в какой самый подробный перечень имен псковских урочищ он, разумеется, никогда не мог попасть и не попал.

Не были никогда зарегистрированы официально ни упомянутая мною Молотовка, ни болотце Троста, ни сосновая рощица Дохлые Пустыри. Но, вполне возможно, и сейчас мальчишки и девчонки колхозных деревень МЕШКОВО, КОПАЧЕВО, ЮТКИНО, КОНЦЫ, идя купаться на ту же речку Локню, называют эти места теми же самыми, памятными мне с начала века, именами. Топонимами.

Гидроним Локня — иное дело. Я беру старый брокгаузовский энциклопедический словарь, том 34-й и нахожу в нем на странице 921 справку: «Локня, река Псковской губернии, левый приток Ловати». Беру 35-й том БСЭ и на карте Псковской области тоже вижу ее. Вот она вытекает из озера ЛОКНОВАТО, вот она впадает в Ловать за городом ХОЛМ…

Но на любой большой карте СССР в любом атласе вы моей родной реки уже не увидите. Или если ее голубая змейка и будет обозначена, надписи-названия при ней не окажется. Топонимы и гидронимы имеют свою иерархию важности, которая отражается на географических картах, в списках населенных пунктов, всюду и везде.

За пределами текста самых крупномасштабных карт остается многое, очень многое. Если взять даже карту, где один реальный километр будет превращен в целый сантиметр, то и на ней в одном квадратном сантиметре (километре на местности) мы сможем встретить в лучшем случае одно-два каких-нибудь названия. Это будут макротопонимы. А микротопонимы — названия малых объектов — останутся неуказанными. Между тем для топонимиста очень часто (и по многим причинам) именно они представляют собою особый интерес и имеют особое значение.

Так как же ответить на поставленный в начале главы вопрос: сколько всего их на свете?

На него так же невозможно дать однозначный ответ, как и на вопрос, сколько в русском языке всего слов.

Названия получают сегодня, как получали и века назад, все те географические места, которые имеют в глазах обитателей земли хоть какую-нибудь значимость.

В глухой сибирской тайге есть, несомненно, такие площади, куда никогда не ступала нога человеческая. На этих площадях имеются и овраги, и луговины, и источники, и малые ручьи, и броды через них, и омуты в их причудливом течении. Но для человека все они — ничто. У них нет названий.

И все же, как только первый зверолов проложит первую тропу, как только он поставит лесную избушку у этого бродка или возле того родничка, так родничок вдруг станет МАЛИНОВОЙ ВОДОЙ, а бродок — ФИЛИНЫМ БРОДОМ. И придут топографы и геологи, и вот уже безымянное озерко выглядит на карте ОЗЕРОМ ПЛЯШУЩИХ ХАРИУСОВ, а утес — УТЕСОМ ДЖЕКА ЛОНДОНА, и по неоглядному пространству тайги запестрели имена, имена, имена…

Каждый день к старым перечням топонимов прибавляется уж, наверное, не меньше чем одно новое название, а ведь если прибывает лишь одно в день, то в год их добавится 365. Чем быстрее протекает процесс освоения наших просторов, тем больше возникает новых имен, и топонимов, и гидронимов, и «оронимов» — названий гор. Обозначить их общую численность какой-либо определенной комбинацией цифр просто невозможно.

Сами судите, как же ошибался тот легкомысленный слушатель, который сказал мне: «Это все равно что предложить сосчитать, сколько звезд на небе».

Звезд на небе (подразумеваются видимые на небесном своде простым взглядом, человеческие, а не астрономические несчетные звезды) в два с половиной раза меньше, чем топонимов в одной Москве. Их в 4800 раз меньше, чем учтенных географических названий в маленькой Швеции. Их, по-видимому, в 250 тысяч раз меньше, чем топонимов в Советском Союзе, если считать, что численность имен мест в современных культурных странах прямо пропорциональна площади самих стран. А если включить в счет все до единого микротопонимы, то утрачивается даже самый критерий сравнения. Жалкая горсточка звезд небесных. Что значишь ты по сравнению с этим чудовищным множеством!

Множество это еще в очень малой мере изучено. А изучить его нужно, и по целому ряду весьма существенных причин.