Храмам нужны были скульптуры: большие
статуи богов для внутренних помещений, статуи поменьше — для фронтонов,
барельефы — для фризов. Людям тоже нужны были скульптуры: победителям на
больших состязаниях ставили статуи прижизненно, а простым людям
посмертно — украшали барельефами могилы. Но не думайте, что эти
изображения людей были портретные. «Слишком много чести!» — сказал бы
грек. Статуя в честь олимпийского победителя изображала идеального
атлета — не такого, каким был победитель, а такого, каким он хотел бы
быть. А могильный барельеф изображал просто человека: мужчину при
оружии, женщину за хозяйством, ребенка с игрушкой, — чтобы люди, глядя
на памятник смерти, лучше оценили простые радости жизни.
В скульптуре, как и в зодчестве, тоже
царствовал закон: мера — превыше всего. Все пропорции человеческого тела
были рассчитаны до мелочей; их и сейчас твердо помнят те, кто учатся
рисовать. Кисть руки составляет одну десятую часть роста, голова — одну
восьмую, ступня — одну шестую, голова с шеей — тоже одну шестую, рука по
локоть — одну четвертую. Лоб, нос и рот с подбородком равны по высоте;
от темени до глаз — столько же, сколько от глаз до конца подбородка.
Расстояния от темени до пупка и от пупка до пят относятся так же, как
расстояние от пупка до пят к полному росту (приблизительно как 38:62;
это называлось «золотое сечение»). И опять-таки это было еще не все: за
царством разума начиналось царство вкуса, и, разобрав человеческую
фигуру, скульптор вновь собирал ее в неповторимое единство поворотов,
движений и складок. Греческие статуи не спутать с римскими. У римских
статуй вся сила в лице, а тело — лишь подставка под ним; когда римлянам
нужно было менять статуи своих императоров, они порой снимали статуе
голову и приставляли новую. С греческой статуей этого сделать
невозможно: здесь на выражение лица откликается каждая подробность в
теле, то смягчая, то усиливая его напряжение.
Статуи людей лучше всего делал аргосец
Поликлет, статуи богов — афинянин Фидий. Фидию принадлежали две самые
знаменитые греческие скульптуры — «Афина-Дева» в Парфеноне и «Зевс на
престоле» в Олимпии. Фидий был другом Перикла, он руководил всем, что
строилось на Акрополе. Когда враги Перикла захотели его свалить, они
нанесли свой первый удар по Фидию. Фидия обвинили в том, что на щите
Афины, где была изображена борьба греков с амазонками, он придал двум
фигурам портретные черты: свои и Перикла. Все негодовали: портрет — это
уже было самомнение, но портрет на статуе Афины — это было вдобавок
оскорблением божества. Был суд. Фидий сказал: «У того, кого вы называете
Периклом, пол-лица заслонено древком занесенного копья — о каком же
сходстве можно здесь судить? А тот, кого вы здесь называете Фидием,
изображен лысым, неуклюжим стариком — разве стал бы я себя так
изображать?» Это показалось убедительным — Фидия оправдали.
Поликлету не приходилось быть под таким
опасным обвинением, но и ему, не стесняясь, мешали работать. Однажды
государственная комиссия заказала ему статую и все время давала советы,
что и как должно быть в ней изображено. Поликлет стал делать
одновременно две статуи: одну он никому не показывал и делал по своему
усмотрению, другую держал на виду и покорно вносил в нее все требуемые
поправки. Когда настал срок, он представил комиссии обе статуи на выбор.
Комиссия сказала: «Первая статуя прекрасна, а вторая ужасна!» — «Так
знайте же, — ответил Поликлет, — первую сделал я, а вторую сделали вы».
Прошло пятьдесят, сто лет и почета
скульпторам стало больше. За ними ухаживали, их прославляли, их
произведениями дорожили. У скульптора Праксителя была подруга Фрина,
первая красавица Греции; ей хотелось иметь скульптуру Праксителя, но
непременно самую лучшую; а Пракситель никак не хотел признаться, какая
из них лучшая, и говорил: «Все хороши!» Однажды он ужинал у Фрины, как
вдруг вбежал раб и крикнул: «В твоей мастерской пожар!» Пракситель
вскочил: «Если погибнет мой „Эрот", то и я погиб!» — «Успокойся, —
сказала Фрина, — никакого пожара нет, а ты подари мне, пожалуйста, вот
этого самого „Эрота"!»
И когда над всем миром стал властвовать
Александр Македонский, то в похвалу ему говорили: он позволяет писать
себя только Апеллесу, а ваять себя только Лисиппу — лучшему художнику и
лучшему скульптору этой поры. Времена изменились, и портреты уже не
казались ни знаком тщеславия, ни оскорблением богов. |