Торжество победы называлось в Риме
«триумф». Это было праздничное шествие войска и полководца среди
народных рукоплесканий через город, через площадь, на Капитолийский
холм, к храму Юпитера — покровителя римского народа. Победу над
Македонией праздновали три дня. Такой богатой добычи Рим еще не видел. В
первый день везли на 250 телегах статуи и картины греческих мастеров.
Во второй день несли захваченное оружие и 750 бочек с серебряной
монетой. В третий день вели 120 жертвенных быков с вызолоченными рогами,
несли 77 бочек с золотыми монетами, везли дорогое убранство царского
двора. На телеге везли оружие и диадему Персея, за телегой шли царские
дети с толпой наставников, горько плача, а за ними, в темном платье, с
немногими друзьями — бесчувственный от горя царь Персей. Наконец на
колеснице, в пурпурном плаще, ехал победоносный Эмилий Павел с лаврами в
руке. Перед колесницей несли 300 золотых венков — дары от греческих
городов, а за колесницей шло войско, отряд за отрядом, распевая победные
песни.
Вся добыча пошла в казну. Она была так
огромна, что с этих пор Рим навсегда перестал собирать налоги с римских
граждан. Для себя Эмилий Павел оставил только одну ее часть: ворох
свитков греческих книг, библиотеку македонских царей.
Эмилий Павел, братья Сципионы, Тит
Фламинин — это были римляне уже иного закала, чем несгибаемый Фабриций,
восхищавший Пирра Эпирского. Их тоже невозможно было сбить с пути
добродетели, как солнце с небесного пути. Но с суровостью они умели
соединять мягкость, с римской мощью — греческую образованность, с
заботой о государстве — заботу о собственной славе. Как когда-то Филипп
Македонский, как Антигон Одноглазый, как внук его Антигон, почитатель
Зенона, они знали: награда подвигам — слава, а глашатаи славы — греки, и
только они. И римские полководцы учили греческий язык, перенимали
греческие нравы, везли в Рим греческие картины и статуи. На их счет
строились на площадях храмы и портики с коринфскими колоннами. Их дети
учились читать по «Одиссее» в топорном латинском переводе самого первого
римского поэта — пленного грека из Тарента. Их вольноотпущенники
перелицовывали по-латыни комедии Менандра, и на праздниках народ
сбегался к подмосткам их смотреть — если поблизости не было более
интересной травли зверей или выступлений канатоходцев.
Вкус ко всему греческому становился в Риме
модой, иногда смешной. О полководце Муммии, разорителе Коринфа,
рассказывали, будто он, вывозя из Коринфа драгоценные старинные статуи и
вазы, предупреждал корабельщиков: «Если потопите — стребую с вас
новые». Сенатор Фабий Пиктор написал первую римскую историю от Энея до
победы над Ганнибалом — на греческом языке: чтобы греки читали и уважали
своих победителей. В предисловии он извинялся за возможные ошибки в
греческом языке. Суровый Катон, поборник древних нравов, сказал: «Зачем
извиняться за ошибки, если их можно не делать? Кто неволил тебя писать
по-гречески?» Сам Катон написал первую римскую историю на латинском
языке и первый стал записывать речи, которые произносил в сенате. Он не
любил ораторских красот и говорил: «Держись дела, слова найдутся», но
своими собственными словами дорожил, как грек.
В Риме много лет жила тысяча знатных
греков — заложников, взятых после битвы при Пидне. В живых оставались
уже немногие. Они просили отпустить их на родину. Сенат спорил. Катон
сказал: «Разве нет у нас дел поважней? Не все ли равно, кто похоронит
кучку дряхлых греков — наши могильщики или ахейские?» Среди этих
заложников был знаменитый историк Полибий. Он просил вернуть изгнанникам
их почетные должности. Катон с ласковой улыбкой произнес: «Как
по-вашему, если Одиссей забыл в пещере Киклопа шляпу и кошелек, станет
ли он возвращаться за ними?»
Полибий жил в Риме, в доме Эмилия Павла,
был воспитателем его сыновей — один из этих сыновей скоро станет
разорителем Карфагена — и писал историю. Он оглядывался и думал: как
случилось, что на его глазах, за время жизни одного поколения, мир из
греческого стал римским? И мир представлялся ему огромным механизмом,
где во всех государствах, малых и больших, то быстрее, то медленнее,
роковым круговоротом совершается смена государственных устройств.
Монархия вытесняется аристократией, аристократия — демократией,
демократия — тиранией, то есть опять монархией, и каждая фаза — это
сперва краткий расцвет, потом долгий упадок. Сейчас в расцвете Рим. Три
власти в нем хорошо уравновешены: монархию представляют консулы,
аристократию — сенат, демократию — народное собрание; поэтому колесо его
истории вращается медленно, господство его будет долгим. Пусть так: все
лучше, чем греческая вольность воевать и мириться, когда хочется.
Полибий был прав: римской власти над миром хватило еще на шестьсот лет.
«И учитель говорит: „Начните сначала…"»
У римского поэта Горация есть знаменитая строчка:
Греция, взятая в плен, победителей диких пленила… Так
оно и было. Рим правил, и часто правил круто, но во всем, что касалось
наук и искусств, философии и красноречия, он был верным учеником Греции.
Римских детей старались учить греческому языку раньше, чем родному
латинскому; римские юноши приезжали в запустелые, обедневшие Афины брать
уроки в Академии, Ликее, эпикурейском Саду и Портике стоиков; римские
наместники, проезжая через Грецию в свои провинции, наносили визиты
знаменитым греческим философам; римский император Марк Аврелий сам
написал книгу по философии (и прекрасную книгу!), и написал ее на
греческом языке. Греция дала еще много и отличных писателей, и больших
ученых. Но сейчас, прощаясь со свободной Грецией, хочется подумать не об
этих великих людях, а о тех маленьких, из которых выходят великие.
Заглянем в последний раз в греческую школу. Сейчас у нас к этому есть
совсем особенный повод.
Не только римляне учили греческий язык —
грекам тоже приходилось учить латинский. Они делали это неохотно: они
гордились собственным языком, они привыкли, что на всех окраинах мира
варвары стараются говорить по-гречески, а не греки по-варварски; недаром
во всем множестве книг, оставшихся нам от античности, нет ни одного,
скажем, греко-египетского или греко-скифского словаря. Но нужда есть
нужда, и греческие мальчики стали учить латынь в школах по таким же
простеньким учебникам, по которым вы начинаете учить английский или
немецкий. Учебники — недолговечные книги; вы сами знаете, как быстро они
затрепываются и погибают. До нас почти чудом сохранился один такой
учебник. В два столбца, по-гречески и по-латыни, в нем выписаны нехитрые
тексты: изречения, Эзоповы басни, мифы, рассказ о Троянской войне и —
самое интересное — школьный разговорник. Послушаем же эти коротенькие
фразы, похожие на те, которые, конечно, приходилось сочинять и вам.
До зари я пробудился от сна. Поднялся с
постели. Сел. Взял ремешки, сандалии; обулся. Попросил воды умыться.
Умываю сперва руки, потом лицо. Умылся; вытерся; отдал полотенце. Надел
хитон на голое тело; подпоясался. Помазал голову маслом и причесался.
Надел белый плащ. Вышел из спальни с дядькою и с нянькою поздороваться с
отцом и матерью. Поздоровался с обоими и поцеловал их. А потом вышел из
дому.
Прихожу в школу. Вошел. Говорю:
«Здравствуй, учитель!» И он меня тоже поцеловал и поздоровался. Раб мой
дает мне таблички, пенал, грифель. Севши на место, провожу черту, стираю
ее. Списываю с прописей; списав, показываю учителю. Он исправляет,
зачеркивает. Приказывает мне читать. Потом приказывает передать другому.
Я выучил слова; я ответил. «А теперь
подиктуй мне!» Товарищ мне диктует. «И ты!» — говорит он. Я ему говорю:
«Ответь сначала слова». А он мне говорит: «Ты что, не знаешь, что я их
еще до тебя ответил?» Я говорю: «Врешь, не ответил». — «Не вру!» — «Ну,
если не врешь, то подиктую».
Тем временем по приказу учителя малыши
берутся за буквы и слоги. Диктует им их один из старших. А остальные по
порядку отвечают помощнику учителя слова, записывают стихи. Написали, и я
кончил первым. Потом, когда мы сели, я учу правила грамматики. Меня
вызывают читать; я слышу, как другие пересказывают, излагают смысл,
называют действующих лиц. Меня спросили по грамматике: «Какое слово
говоришь? Какая это часть речи?» Я ответил; просклонял слова по родам,
разделил стихи на стопы.
Когда мы все это сделали, учитель отпустил
нас на завтрак. Отпущенный, прихожу я домой. Переодеваюсь. Беру белый
хлеб, маслины, сыр, фиги, орехи, пью холодную воду. Позавтракав, опять
прихожу в школу. Вижу, учитель читает. И учитель говорит: «Начните
сначала…» |