Устав 1621 года вполне допускает службу иноземцев в армии Московии. Уже имена полковников, посланных в Швецию, Данию и Германию закупать вооружение и нанимать солдат, ясно свидетельствуют — это не было чистой теорией. А после этой вербовки иноземцев в московитской армии оказалось и еще больше, счет пошел уже на тысячи человек.

В истории Смоленской войны много раз упоминаются эти «служилые иноземцы», и поминаются очень по-разному.

Подойдя к Смоленску, король Владислав IV пытался сбросить русских с Покровской горы, где стоял полковник московитской армии Маттисон.

Когда с высоты горы Скавронковой поляки стреляли по московитским позициям, их ядра попадали в лагерь. Картечь от русских позиций еще долетала до поляков, потому что была все же легче, а ядра не долетали, потому что московитские пушки стояли низко. В московитском лагере было много убитых и раненых, Шеин собрал военный совет. Уже знакомый нам полковник Лесли высказался в пользу атаки: если, мол, сидеть без дела, так всех постепенно и перестреляют. Другой иноземец, полковник Сандерсон, был категорически против: нет сил для успешной атаки, в активном деле только потеряем людей.

Скрипя зубами, Александр Лесли обвинил Сандерсона в измене. Сандерсон бросился на Лесли, их пришлось силой разнимать, а воевода Шеин повысил на обоих голос.

Вскоре, 2 декабря 1633 года, осажденные русские пошли в лес за дровами. Поляки напали на них, совсем не готовых воевать; убито оказалось до 500 человек.

Когда узнали об этом несчастье в обозе, Лесли уговорил Михаила Борисовича Шеина самому поехать посмотреть, сколько погибло людей. Ехали втроем — Шеин, Лесли и Сандерсон. Лесли вдруг обратился к Сандерсону и, показывая рукой на трупы, закричал:

— Это твоя работа, ты дал знать польскому королю, что наши пойдут в лес!

— Врешь! — возмутился в ответ Сандерсон.

О произошедшем дальше есть две версии: по одной из них Сандерсон схватился за седельный пистолет, но Лесли успел выстрелить первым. По второй версии, Лесли выхватил пистолет и в упор застрелил безоружного. Какой версии отдать предпочтение, я не знаю, так же как неизвестно, был ли Сандерсон агентом польского короля.

Совершенно точно известны другие два факта: первый из них состоит в том, что Шеин никогда и никак не наказал Александра Лесли. Если он и правда на глазах Михаила Борисовича убил невинного и безоружного, поведение главнокомандующего выглядит, мягко говоря, странно. Тем более что Шеина можно обвинить в заносчивости, жесткости, грубости, высокомерии… но никак не в излишней мягкости и не в потакании подчиненным. Если он, допустим, испугался Лесли там, во время самих событий, то ведь мог что-то сделать потом…

Но он ничего не сделал, и это наводит на размышления.

Второй точно установленный факт: Александр Лесли был шотландец, а Сандерсон был англичанин. Для того, кто знает историю, это говорит очень о многом: с утверждением на престоле и Шотландии, и Англии династии Стюартов эти две страны оказались объединенными личной унией. Правительство королей Великобритании прилагало все усилия, чтобы упрочить свою власть над Шотландией. Шотландцев давили налогами, ставили английскую администрацию и английских судей в сельских приходах и городах; права шотландского парламента бы ли урезаны, а в пресвитерианских церквах вводились англиканские молитвы.

Стоит ли удивляться, что множество шотландцев оказались за пределами своей родины, в том числе и в Московии?

В самой же Шотландии дело верно, но не так уж медленно шло к восстанию и пришло уже в 1637 году. Восстание подавили, и классический оборот «потопили в крови» — не такое уж сильное преувеличение. Шотландия восстала снова, а попытка Карла I воевать с этой северной страной и его поражение в 1640 году стало детонатором для английской революции.

Не так уж странно, что у шотландца и англичанина отношения, говоря мягко, не сложились: люди всего-навсего продолжали то, чем занимались и у себя дома. Трудно найти менее подходящее место для выяснения отношений, чем вымерзающий и вымирающий от голода московитский лагерь, осажденный поляками и западными русскими, но это уже второй вопрос.

К сожалению, я ничего не могу рассказать о судьбе полковника Лесли и о судьбе большинства иноземных офицеров и солдат (того же полковника Маттисона — судя по фамилии, финна или шведа).

О поведении иностранцев говорили всякое — и что они непослушны и не подчиняются начальству. Когда поляки вели переговоры о капитуляции Шеина и требовали выдачи всех своих перебежчиков, в том числе и иностранных наемников, Шеин возмутился: иноземцам из его армии давали выбор — перейти в армию короля или уйти вместе с московитской армией, дав обещание больше не воевать с Речью Посполитой.

— Но ведь у нас в армии иноземцы подчиняются той же дисциплине, они такие же, как мы! Это у вас они делают, что хотят!

И поляки напомнили Шеину о том, что Лесли он никак не наказал… Из чего я и делаю вывод — были, были у польского короля свои глаза и уши в лагере Шеина, тут сомневаться не приходится.

Говорили и о том, что именно иноземцы громче всех ворчали на голод и холод, заставляя воеводу боярина Шеина капитулировать. Мол, не умели терпеть холод и голод так же стойко, как привычные московиты.

Многие иноземцы якобы перебежали к полякам и во время осады (что есть чистейшей воды измена) или перешли после капитуляции (что уж, простите, всего лишь выбор своей дальнейшей судьбы, и не больше).

Впрочем, многие иноземцы погибли в самой осаде или умерли по дороге от Смоленска к Москве, разделив участь московитов. Вообще к Москве вернулись немногим более 9 тысяч человек, причем еще 2 тысячи остались больными и ранеными в Смоленске (поляки вылечили и откормили их всех). Сколько убежало помещиков при известии о татарах, мы не знаем. Двумя годами ранее из Москвы вышло в поход 32 тысячи ратных людей, из них не менее 6 тысяч иноземцев. Сколько иноземцев вернулось, никто не знает — якобы их полковники не подавали списков (может быть, хотели получить лишние пайки?).

Известно, сколько перебежчиков из Речи Посполитой, выданных московитами, поймали и повесили поляки — 36 человек.

Говоря откровенно, я плохо отношусь к ворчанию на нестойкость и неверность иноземцев. Не буду даже кивать на очевидное — что верность знамени своей страны и верность даже самого замечательного наемника — разные вещи. И что требовать от наемника того же, что от патриота, — в лучшем случае не признак ума и реального отношения к жизни.

Но в самом унылом рефрене — «предали», «сбежали», «не хотят», «ищут где лучше», «все на нас» — видится мне одна из самых неприятных черт образа жизни и поведения московитов — безответственность. Их упорная попытка переложить ответственность на кого-то другого и непременно найти, из-за кого не взяли Смоленска, не смогли вырваться из окружения и вообще проиграли кампанию, не вызывает сочувствия.

Разумеется, не одни иноземцы могли пасть жертвами этой странной логики. Сам воевода боярин Михаил Борисович Шеин погиб не в последнюю очередь из-за действия этой закономерности.

Талантливый человек, он дико раздражал бояр своей неуживчивостью и спесью. Так раздражал, что только заступничество Филарета, ценившего талантливых людей, спасало его. А тут Филарет умер, некому стало заступаться, и Боярская дума обвинила воеводу во всех смертных грехах, в измене, в унижении московитских знамен и приговорила его к смерти. А «заодно» стало понятно, из-за кого московитская армия проиграла. Отыскался виновный!

Если же вернуться к судьбе ратных иноземцев — оказались они, на мой взгляд, вовсе не неженками и потенциальными предателями, а людьми, как все люди, не лучше и не хуже московитов. Часть из них неизбежно оказывалась подонками — что неудивительно; скорее странно, что среди наемников, продающих собственное тело и «ратное умение», еще так мало оказывалось негодяев и преступников. Часть оказывалась совершенно приличными людьми, ищущими только точки приложения своих сил (порой немалых). Кто-то, не успев получить деньги за службу, торопился уехать в более привычные края, не в силах полюбить климат, расстояния и людей Московии.

Некоторым …э… некоторым потомкам московитов почему-то кажется очень обидным, если их или их страну кто-то не хочет любить. Мне же невольно вспоминается чудесная история о том, как в начале XX века евреи пришли к Жаботинскому — одному из основателей современного сионизма.

— О вэй! Русские нас не любят!

— А почему вас должны любить?! — презрительно бросил Жаботинский.

Вот и я тоже не понимаю, почему кто-то обязан любить Россию и русских и почему шотландец, приехав работать в чужую страну, непременно должен сделаться ее патриотом? Не меньше, а пожалуй, и больше чести в том, чтобы остаться патриотом Шотландии и, прожив в России десятилетия, хотя бы под старость опять увидеть, как плывут облака над вересковыми пустошами, играет форель в горных реках и серые гуси пролетают над Эйвоном и Клайдом. И спасибо им, поработавшим на Россию!

Но, конечно же, были сделавшие и другой выбор.

Из множества искателей счастья и чинов выделялось какое-то число тех, кто хотел бы остаться в Московии надолго, а быть может, и навсегда. Мы не знаем, многие ли из участников Смоленской войны остались в Московии, но оставшиеся совершенно точно были, и немало.

А правительство так же нуждалось в офицерах и мастерах и продолжало переманивать их в Московию. Часть из них принимали православие — как правило, не первое, а второе-третье поколение тех, кто переселился в страну. Принявшие православие быстро растворялись в рядах основного населения. Не могу объяснить этого феномена, но почему-то именно в числе этих «первых русских иноземцев» оказалось очень много талантливых людей, чьи гены очень обогатили кровь служилого сословия Московии. Приведу только несколько примеров — просто тех, которые первыми приходят в голову.

Александр Лесли после Смоленской войны послужил в нескольких европейских армиях, в том числе и в армии Речи Посполитой. Под старость же он окончательно осел в Смоленске, и род Лесли, род потомков участника Смоленской войны, известен историкам достаточно хорошо, хотя и меньше, чем широким слоям населения, — Лесли, как правило, не оказывались на первых ролях. Несколько Лесли в конце XVIII века служили во флоте, помогали Алексею Орлову создавать флот Российской империи. Во время войны 1812 года прославились организацией первых в России ополченцев. По их инициативе и на их деньги был создан Смоленский дивизион ополчения. Дивизион прославился в боях и, кроме того, послужил толчком к изданию знаменитого манифеста Александра 1 от 18 июля 1812 года об организации массового ополчения в масштабах всей Российской империи. Более поздние потомки Александра Лесли составили совсем немалый пласт провинциальной русской интеллигенции середины — конца XIX века. Судьбу рода Лесли в XX веке мне не удалось проследить.

Знаменитый канцлер Елизаветы и Екатерины, Алексей Петрович Бестужев, «птенец гнезда Петрова», — потомок шотландца Беста, приехавшего в Московию при Алексее Михайловиче.

Отец не менее знаменитого сподвижника Петра, Якова Брюса, Вилим Брюс, приехал в Московию в 1647 году, род же Брюсовых существует до наших дней и уже в XX веке дал миру поэта и писателя Валерия Брюсова и его брата, известного археолога, специалиста по новокаменному веку.

Несколько позже (в 1661 году) приехал в Московию Патрик Гордон, которого авторитетный источник называет «одним из первых иностранных учителей и вдохновителей Петра на создание регулярной армии».

Заслуга создания регулярной армии в Московии совершенно напрасно приписывается и Петру, и Гордону, но вот основателем еще одной русско-шотландской семьи он действительно является.

Михаил Юрьевич Лермонтов — потомок шотландца Лермона, участника Смоленской войны, приехавшего в Московию при Алексее Михайловиче, участника Украинской войны 1654–1667 годов в чине солдата и сержанта. В семье Лермонтовых бытовала привезенная Лермоном легенда о происхождении его от знаменитого поэта и барда XIV столетия Томаса Лермона. Томас Лермон — личность очень широко известная в Великобритании, ему посвящена одна из баллад Редъярда Киплинга — «Последняя песня старого Томаса». Соответствует ли легенда действительности, трудно сказать, ведь нет никаких письменных документов, есть только легенда, передававшаяся устно из поколения в поколение.

Дмитрий Иванович Фонвизин — потомок немецкого дворянина, о чем свидетельствует фамилия его предков — фон Визен. Но он не выходец из прибалтийских немцев, а потомок офицеров «полков иноземного строя»; когда Фонвизины приняли православие, мне не удалось узнать, но, во всяком случае, ко временам Екатерины семья совершенно обрусела.

При Михаиле Федоровиче «немцы», то есть западные иноземцы, покупали себе дворы и селились в Москве, не ограниченные ничем. Их образ жизни, поведение, театральные представления и свободное поведение женщин были очень видны, потому что все это происходило на глазах у москвичей. Для православного московского фундаментализма здесь таился немалый соблазн. Как?! Выходцы из неправильных земель, расположенных «слева» от Святой Руси, полубесы, не должны совращать истинных христиан!

Рано или поздно ситуация должна была разрешиться, должен был отыскаться предлог. Таким предлогом стал скандал и чуть ли не драка в одной из лютеранских церквей. Тогда жены, привезенные из Германии, сочли себя выше женщин, долго живших в Московии, и стали занимать в кирхе почетные первые места. «Местные жены» с этим, конечно, не согласились и начали сгонять, даже силой стаскивать «приезжих» с первых мест…

Возник безобразный скандал, продолжавшийся несколько часов, и в конце концов к кирхе подошел патриарх: он должен был надзирать и за религиозными делами иноверцев, не только православных. А! Тут плохо, богопротивно себя ведут?! И патриарх велел… срыть до основания кирху, что и было тут же проделано. К вечеру этого же дня на Месте кирхи было заваленное строительным мусором место. Оставляю читателю самому судить: велел ли патриарх срыть и православную церковь из-за того, что в ней поскандалили бабы? И как надо назвать действия патриарха?

С тех пор, с 1643 года, иноземцам запрещено было селиться где-либо, кроме Немецкой, или Иноземной, слободы.

Еще при Иване IV Кукуй отвели для поселения немцев, взятых в плен во время Ливонской войны. Борис Годунов разрешил «немецким людям» завести себе кирху на Кукуе. Постепенно слободу забросили, но вот теперь иноземцы могли селиться только в Немецкой слободе Кокуй, или Кукуй, под Москвой. Днем они могли ходить довольно свободно по своим делам, но вечером обязаны были возвращаться и ночевать только в Кокуе.

Православная церковь вообще относилась к западным иноземцам достаточно агрессивно, и уже при Петре патриарх просил выгнать иноземцев из Московии, а «кирхи их поганые пожечь». Уж конечно, священники очень бдительно следили и за тем, чтобы иноземцы соблюдали свою изоляцию в Кокуе и чтобы московиты как можно меньше соприкасались с «еретиками». Естественно, у них находилось множество добровольных помощников, и сохранился оклик, с которым добрые москвичи гнали задержавшихся в Москве немцев: «Шишь на Кокуй!» Причем крик «Шишь на Кокуй!» в нескольких источниках приводится как «обидное слово», с которым на улицах обращались к пьяницам, бродягам и прочим сомнительным людям.

Выяснить, имеет ли какой-то специальный смысл слово «Кукуй», мне не удалось. Если «Кукуй» — имя собственное, то получается: сам факт поселения немцев в слободе Кукуй привело к появлению нового бранного фразеологизма.

Замечу еще, что население Кокуя ко временам Федора Алексеевича достигло примерно 20 тысяч человек. Не так много было городов с таким населением в тогдашнем мире — не только в Московии, но и в Речи Посполитой, в Германии и в Западной Европе. Население этого города было очень различно — шведы, шотландцы, датчане, голландцы, англичане, французы, но особенно много немцев. Причины, по которым многие и не всегда самые глупые шотландцы вынуждены были уезжать с родины, уже известны читателю. В Германии с 1618 по 1648 год полыхала Тридцатилетняя война, а после нее много лет страна больше всего напоминала собственные развалины, и многие княжества оставались не очень приспособлены для жизни.

Но в одном отношении этот город вел единый образ жизни и представлял собой нечто единое — это был город протестантский. Католики практически никогда не оказывались в Московии, на что было две важнейшие причины.

1. Протестантские страны были самыми развитыми, самыми цивилизованными, самыми культурными в тогдашнем мире. Московии нужны были квалифицированные кадры, и чем квалифицированнее, тем лучше; такие же кадры оказывались в основном в протестантском мире. Ну не было в Южной Франции, в Италии и Испании таких мастеров, таких офицеров и таких производств, как в Англии, Швеции и Голландии!

Товары именно из этих, протестантских, стран завоевывали рынки всего мира. Завоевывать Америку и Азию начали католики, но сколько бы ни получали золота из своих колоний Испания и Португалия, почти все это золото уходило в Голландию и Британию, в уплату за товары оттуда. Испанцы добывали золото, вернее, организовывали его добычу, но по дорогам Испании шатались толпы голодных и бездомных, Португалию сотрясали голодные бунты, а на американском золоте поднималась промышленность развитых стран.

В XVII веке именно корабли Голландии и Британии бороздили океаны, оттесняя испанские и португальские. А когда Испания бросила на Великобританию свой флот, протестантская Англия разметала и потопила Великую армаду в 1588 году.

Ориентация Московии на эти протестантские страны, стремление учиться именно у них свидетельствует о неплохом знании московитов, с кем они имеют дело, и о желании учиться у самых передовых и самых активных.

Не самое худшее качество!

2. Католическая Речь Посполитая чуть не включила в себя Московию во время Смутного времени. В землях Западной Руси, отошедших к польской короне, католики жестоко теснили православных, навязали им Унию 1596 года.

С точки зрения московитов, именно католицизм был еретическим извращением «правильного» христианства, и к тому же религией, враждебной московскому православию. А вот с лютеранством как с чем-то враждебным они не сталкивались. Шведы-лютеране оставались лояльны к православию своих новых подданных в Ижорской земле и никогда не пытались их перекрестить в лютеранство или обижать их веру.

Лютеране казались не только интереснее католиков с точки зрения учения, но и приемлемее с точки зрения религиозной.

В результате при первых Романовых под Москвой возник многоплеменный лютеранский город с населением из европейцев. Город со своими органами самоуправления, своими лютеранскими кирхами, своими нравами и законами. Иноземцы по утрам выходили из своего государства в государстве, а по вечерам возвращались. Если иностранец приезжал с семьей или привозил на Кокуй жену, его семья могла годами, десятилетиями жить в этом городе иноземцев, не видя русского лица, не слыша русской речи и ни в чем не изменяя образа жизни, к которому привыкли в Саксонии, Абердине или в Стокгольме. Вырастали дети, которые только подростками впервые видели русских, выходя вместе с отцом из Кукуя.

Этой ситуации я лично вижу только одну историческую аналогию — положение евреев в Европе, причем в первую очередь в католической Европе. Жизнь в особых кварталах-иудериях; религия, отделяющая их от основного «титульного» населения; враждебность Церкви; агрессивное отношение населения, приписывающее евреям самые фантастические и самые непристойные наклонности; заинтересованность государства, которое и удерживает Церковь от репрессий, а население — от погрома… Все те же самые черты, верно?

Но, даже превратив лютеран в своего рода «евреев Московии», правительство «не уберегло» своих подданных от «соблазна». Не «уберегло» уже потому, что складывалась некоторая привычка к общению с лютеранами — по крайней мере в среде служилых людей и в среде горожан и купцов.

Если в первые годы правления Михаила Федоровича москвичам пришлось привыкать к зрелищу иностранных посольств, теперь им пришлось привыкать и к зрелищу уже не только иноземцев, приехавших издалека, но иноземцев-лютеран, постоянно живущих в Московии.

Весьма в духе Московии, ее стремления до предела централизовать все, что только возможно и невозможно, правительство локализовало западных иностранцев в столице государства, Москве, но от этого ведь они не стали менее заметны, а их знания, обычаи и умения — менее интересны и привлекательны. Да и сама изоляция, естественно, была все относительней и относительней.

И вот тут возникает естественнейший вопрос: а как все-таки относились московиты к западным иностранцам? По крайней мере, как относились к ним служилые люди, общавшиеся с иноземцами постоянно, в том числе и по долгу службы? Ведь служилые в «полках иноземного строя» общались с иноземцами постоянно, и не только в Москве. Когда воинская часть пылит по просторам огромной страны или окапывается под огнем польских орудий, люди имеют дело не с умозрительными конструкциями о том, кто тут «еретик», а кто тут у нас православный, а сталкиваются с различными людьми — человеками, каждый со своим характером, поведением и привычками.

Волей-неволей московит учился спокойно воспринимать этнографию своих лютеран-сослуживцев — их привычку есть, молиться, одеваться, а вслед за этим — и их привычку думать, чувствовать, переживать, считать важными или неважными какие-то вещи.

В походах, даже если и немцы и московиты хотели продолжать жить врозь, повседневно приходилось есть кашу из одного котла, делать общую работу, выполнять общие приказы или приказывать сразу нескольким людям разных народов. А поскольку реалии войны включают такие вещи, как опасность, ранения и смерть, то московиты и иноземцы приобретают опыт совместной жизни под огнем, рукопашных атак и взаимной выручки.

Купец волей-неволей бил по рукам с иноземцем, заключая сделку и тем самым убеждаясь, что плоть у «немца» точно такая же, как у него самого. А служилый человек (например, в лагере боярина Шеина под Смоленском) нес раненого иноземца на куске полотна, делился с ним куском несвежей конины или принимал от него такую же местную драгоценность — мерзлую брюкву.

Московит волей-неволей учился различать шотландцев и немцев, англичан и «свеев» (шведов), понимать, каковы они и почему именно такие; учился за множеством частных различий и особенностей угадывать характеры, психологию, ум, душевные качества.

Умение видеть людей и свойственные роду человеческому движения за этнографией было необходимо не меньше, а даже больше, чем понимание самой этнографии европейцев: ведь во всяком хорошем обязательно есть свои скверные стороны. Религиозные войны Реформации сорвали с насиженных мест множество приличнейших людей, но и множество «джентльменов удачи», по которым плакала веревка. Перспектива спокойной и безбедной жизни в Московии после кровавой круговерти на Рейне и Шпрее манила всевозможных авантюристов и всяческих подонков.

Само понятие «авантюризм» в те времена было не совсем таким, как сейчас. Для нас-то авантюрист — это сомнительная личность без кола без двора, несерьезный человек, пытающийся делать что-то в сомнительной надежде на удачу.

Но эпоха колониальных захватов породила другое отношение к авантюризму. Не зная толком ни географии колониальных стран, ни тем более истории и психологии неевропейских народов, колонизаторы и не могли просчитать и «вычислить», к чему приведут их поступки. Приходилось действовать интуитивно, полагаясь на удачу. Авантюристы — это, собственно говоря, впереди идущие (от слова «аванте» — вперед); так же как пионеры — это первые, те, кто опережает других. Авантюристы рисковали отчаянно, но, прибившись первыми к берегу, куда еще никто не приставал, открыв остров или взяв штурмом город, они могли вернуться обеспеченными на всю жизнь. Колониальные захваты формировали мораль, в которой жизнь на пределе физических и духовных сил признавалась единственно достойной человека, отчаянный риск — повседневной нормой, а высшей ценностью — удача.

В числе авантюристов, хлынувших в Московию, были третьи сыновья вполне приличных, культурных дворян, которым просто не досталось наследства; купцы, капитала которых хватало в Московии, но не хватало в Британии; мастера, которым не нашлось места в родном цеху (по крайней мере места, на которое они претендовали). Но попадались и жутчайшие типы, от которых лучше держаться подальше.

Накапливался опыт: вот Генри Кирст делится последней горбушкой, хотя его от голода шатает, а Гарри Смит норовит подтибрить чужую. Вот Йоганн Горн придумывает такое, отчего всем становится хорошо, а Вальтер Фукс все рассказывает, как они в Баварии в осажденной крепости ели людей, и непонятно, врет ли, все он придумал или правда…

Одни сослуживцы из «немцев» оказывались близки кому-то из московитов, а другие становились только нейтрально-безразличны; одни были полезны, а иные попросту опасны.

Но ведь стоит научиться всему этому, принимая особенности «латинянина» как данность и видя за ним в первую очередь личность, и уже нет места для высокомерия «истинно православного», для того чтобы третировать лютеранина то ли как еретика, душа которого погублена, то ли как исчадие ада. По крайней мере, уверенность в своей исключительной святости и в своих кардинальных отличиях от «латинян» обязательно окажется поколебленной.

История сохранила множество свидетельств, когда служилые московиты во время Смоленской и Украинской войн не только вместе сидели на военных советах, но и пировали вместе, и сидели совместными компаниями.

Я даже не буду задавать ехидного вопроса — не мыл ли рук Алексей Михайлович после Симеона Полоцкого и не стоял ли епитимью Василий Голицын после попойки с польским посланником де Невиллем, — как-то очень уж все очевидно.

То есть я не сомневаюсь ни в малейшей степени — в Московии существовало множество людей, и в конце XVII столетия мывших руки после рукобития с немцем, ритуально очищавшимся после вынужденного поедания «пищи покойников». Были попы (нет сил называть их приличным словом «священник»), накладывавшие епитимью на членов посольств, выезжающих в «неправедные» земли, и плыл над землею бабий вой, ритуальный плач по живому человеку, воюющему в Курляндии. Нет сомнений, все это было, и такая линия в духовной жизни московитов дожила и до эпохи Петра и пережила его эпоху, дожив, по существу дела, почти до нашего времени.

Патриарх Иоаким незадолго до своей смерти в 1690-м кричал об иноземцах: «Какая от них может быть помощь православному воинству? Только гнев Божий наводят. Когда православные молятся, еретики спят». И требовал от Петра немедленно убрать всех иноземцев из войска, снести слободу Кукуй, сжечь живьем «еретических попов» — лютеранских священников.

Читатель постарше легко вспомнит соответствующие тексты из «Правды», «Известий» или «Советской России» образца 1970–1980 годов, тексты, от которых не отказался бы и патриарх Иоаким, и, говоря словами критика Латунского, «воинствующий старообрядец» времен Чигиринских и покорения Смоленска.

Но вот что я осмеливаюсь утверждать с большой уверенностью — эта тенденция не единственная. Задолго до Петра и совершенно независимо от него в Московии ломаются средневековые нормы, определяющие отношение к иноземцам. Обе тенденции долгое время сосуществуют, и московит живет не особенно скучной жизнью, имея возможность вольно (или почти вольно) выбирать, куда ему плыть и каких берегов держаться.

Но в любом случае — при чем тут «революция Петра»?!