А.К.Толстой
«История Государства российского
от Гостомысла до Тимашева»

— Сопровождалось ли избрание и воцарение первого русского самодержца из рода Романовых какими-либо условиями, ограничивающими его власть?
— Был ли Михаил Федорович действительно «самодержцем» или выполнял — пусть на первых порах — роль «конституционного монарха»?
«История об этом» хотя и не молчит, но внятно отвечать не хочет: слишком уж много неясностей в сюжете о некоей «записи», которую якобы дал боярам юный кандидат на престол, да и самый этот сюжет существует фрагментарно и содержит противоречия. Впрочем, не пытаясь делать какие-либо выводы, попробуем дать читателю представление о проблеме.
Начинается она с сообщения, которое записал, имея в виду московских бояр, псковский летописец — современник избрания (февраль 1613 г.) и венчания (июль 1613 г.) Михаила на царство:

«Царя ни во что же вмениша и не боящеси его, понеже детеск сый. Еще же и лестию уловивше: первие егда его на царьство посадиша, и к роте приведоша, еже от их вельможска роду и боярска, аще и вина будет преступлению их, не казнити их, но рассылати в затоки; еще окаяннии умыслиша; а в затоце коему случится быти, и они друг о друге ходатайствуют ко царю и увещают и на милость паки обратитися».
[Царя же не ставили ни во что и не боялись его, поскольку был он еще дитя. Еще и обольстили: когда его на царство посадили, взяли с него клятву, чтобы вельмож и бояр не казнить, даже если повинны будут в преступлении, но посылать в заточение: вот что окаянные придумали. А если кого и заточат, то они [бояре и вельможи] ходатайствуют друг о друге перед царем и настоятельно склоняют его проявить [к наказанным] милость.]

Речь, как мы видим, идет не о конституции, а лишь о некоторых гарантиях, которыми хотят заручиться «лучшие люди» России, вверяя молодому Романову практически абсолютную власть. Основания для опасений у «бояр и вельмож» несомненно имелись: ведь среди них не было ни одного, кто бы не присягал «тушинскому вору» — Лжедмитрию II — или польскому королевичу Владиславу, избранному русским царем в 1610 г. Большинство же клялось в вечной верности и тому, и другому...
Кроме того, каждый из русских людей, — бояре исключения не составляли, — успел совершить за время Смуты деяния, которые без особой натяжки могли быть квалифицированы теперь как государственная измена, так что подстраховаться не мешало. Да и общепринятым представлениям о царской власти отмеченное псковским летописцем ограничение совсем не противоречило.
Еще в период становления Московского государства серьезная «опала» высокопоставленного человека предусматривала судебное разбирательство в боярской думе или на соборе. Как представляется, именно эту практику с пеной у рта отрицал только Иван Грозный, со своим:
«Мы своих холопов жаловать вольны и казнить вольны».
Не казнили — по крайней мере, официально, — бояр ни Федор Иоаннович, ни Борис Годунов, а Василий Шуйский специально отказался от этой меры при своем избрании:
«...И поволил я, царь и великий князь всея Руси, целовать крест на том, что мне, великому государю, всякого человека, не осудя истинным судом с боярами своими, смерти не предать, вотчин, дворов и животов [имущества] у братии его, у жен и детей не отнимать, если они с ним в мысли не были...»
Именно об этом вспоминает наш второй по значимости источник — беглый подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин [подробнее о нем см. «История», 2001, № 38]:
«Нынешнего царя [т.е. Алексея Михайловича] обрали на царство, а письма на себя он не дал никакого, что прежние цари давывали, и не спрашивали, потому что разумели его гораздо тихим, и потому наивысше пишется самодержцем и государство свое правит по своей воле/. ...А отец его, блаженный памяти царь Михайло Федорович, хотя «самодержец» писался, однако без боярского совета не мог делать ничего».

Следуя логике, мы должны предположить, что «прежний царь» — Михаил — не только давал на себя «письмо», т.е. некое письменное обязательство, но и обязывался в нем ничего не делать «без боярского совета».
Другое дело, писано это более чем через 50 лет, в Швеции и, надо полагать, как и в Псковской летописи, на основании слухов. Действительно, Котошихин, по своему служебному положению, вряд ли мог держать в руках такой документ. Не исключено, что таким образом он просто обосновывал известную «тихость» первых Романовых.
Думается, что политэмигрант всё же ничего не придумывал, так как почти так же мыслил и историк Василий Татищев, писавший уже в следующем веке:
«Царя Михаила Федоровича хотя избрание было порядочна всенародное, да с такой же записью [какая была взята с царя Шуйского], через что он не мог ничего учинить, но рад был покою». [«Две записки, относящиеся к царствованию императрицы Анны».]

Здесь нужно отметить как минимум два обстоятельства.
Первое . Многие утверждения Татищева не находят подтверждения в источниках, так что трудно понять, где он передает известные только ему тексты, а где — просто сообщает свои умозаключения.
Второе . Василий Никитич был страстным поборником сословного ограничения монаршей власти, и ему было возможно, впав в добросовестное заблуждение, принять желаемое за действительное и распространить известную историю с Шуйским на его преемника.
В подтверждение версии о существовании «уговора» часто приводится и широко известная выдержка из утерянного письма Федора Ивановича Шереметева к князю Василию Васильевичу Голицыну:
«Выберем Мишу Романова, он молод и еще глуп».
Именно в таком виде записал ее Н.И.Костомаров со слов видевшего подлинник послания П.И.Мельникова. Другому историку — Барсукову — всё тот же Мельников позже процитировал текст несколько по-иному:
«Выберем-де Мишу Романова, он еще молод и разумом еще не дошел, и нам будет поваден».
Не касаясь вопроса о том, насколько такое разночтение ставит под сомнение само существование указанного

документа, который часто называют апокрифическим, отметим, что смысл цитаты ни в коей мере не свидетельствует в пользу предположения о данной Михаилом «записи». Способствуя избранию «Миши» в связи с его личными качествами («молод и глуп»), совершенно не обязательно было связывать его еще и какой-то клятвой. С другой стороны, претендент, по «молодости и глупости» мог «письмо» и подписать.
Такая точка зрения нашла наиболее яркое подтверждение в трудах В.О.Ключевского, который пишет:
«Ничего не стоило связать слабодушного Михаила подобными клятвенными обязательствами, особенно при содействии его матери, инокини Марфы, своенравной интриганки, державшей сына в крепких руках. Трудно только решить, была ли при этом взята с Михаила присяжная запись: повесть (псковская) умалчивает о записи, говоря только о присяге. Первые годы Михайлова правления оправдывают мысль о такой сделке».

Сходного мнения, хотя и с некоторыми особенностями, придерживался С.М.Соловьев:
«Есть известие, что бояре взяли с нового царя такую же запись, какую дал Шуйский... Другое известие говорит, что Михаил обязался не казнить вельмож смертью, а наказывать только заточением. Но судьба Шеина противоречит этому известию, а судьба родных Шеина противоречит и первому известию. Значит, если и была взята запись, то имела силу только в начале царствования... Ни в каких формах и выражениях мы не замечаем перемен в понятиях о значении великого государя: послы по-прежнему противополагают значение государя в Московском государстве значению, какое имели короли в Польше; соборы созываются очень часто царем Михаилом, ибо это явление было необходимо по тогдашнему состоянию общества... На этих частых соборах мы не видим никакой перемены в отношениях земли к государю».

Здесь стоит пояснить, что казнь боярина Михаила Шеина — героя обороны Смоленска — была явлением экстраординарным. Посланный отбирать у поляков тот же Смоленск воевода попал в окружение и, не получив помощи, капитулировал (1634). Вместе с Шеиным был казнен и другой полководец — Василий Измайлов. Близких родственников осужденных — вопреки версии о «записи» — действительно сослали. Впрочем, все эти репрессии вполне могли быть санкционированы боярами, которых Шеин, отправляясь в поход, сильно обидел.
В приговоре по его делу сказано:
«Ты, Михайла Шеин, из Москвы еще на государеву службу не пойдя, когда был у государя на отпуске [прощальной аудиенции], целуя руку, перечислял свои прежние заслуги с большой гордостью, говорил, что эти заслуги больше, чем у твоих товарищей — бояр. Говорил ты, будто твои братья бояре, в то время как ты служил, многие за печью сидели и сыскать их было нельзя, и поносил своих товарищей бояр перед государем с большой укоризной...»

Похоже, что заступаться за Шеина, ссылаясь на присягу 1613 г., если она и существовала, было некому. Имелось, однако, в тексте приговора еще одно обвинение, которое — до некоторой степени — могло быть предъявлено чуть ли не всей боярской думе:
«Будучи в Литве в плену [1613—1619], целовал ты крест прежнему литовскому королю Сигизмунду на всей их воле... а теперь, будучи под Смоленском, изменой своей к государю и ко всему Московскому царству, а литовскому королю исполняя свое крестное целование, во всем ему радел...»
Из всего вышеизложенного нетрудно заключить, что эпизод с осуждением и казнью Шеина, за которым последовала опала его родных, может толковаться и против версии об ограничении прав Михаила, и как этой гипотезе не противоречащий.
В той же степени этот вывод относится и к другой, особой, группе источников, которую составляют свидетельства иностранных авторов XVIII в.
Взятый в плен во время Северной войны швед Страленберг сообщал (1730), что митрополит Филарет писал из польского плена Шереметеву. Он советовал выбрать царя из собственной среды, но не многосемейного и незамешанного в прежние ссоры, и обставить его избрание известными условиями. По словам Страленберга, письмо это, «как говорят, можно еще было видеть в оригинале у недавно скончавшегося фельдмаршала Шереметева, и из коего некто, его читавший, сообщил мне несколько данных». Собор остановился на Михаиле Романове, но Марфа, его мать, усиленно отклоняла избрание. Шереметев же, хотя наружно поддерживал ее, «но под рукой работал достаточно, чтобы привести дело к желанному исходу».
Страленберг также перечисляет условия, которые Михаил подписал перед коронованием:

1. Блюсти и охранять православную веру.
2. «Всё, что случилось с его отцом [Филаретом, который долгое время служил «Тушинскому вору»], забыть и простить, и не помнить ни о какой частной вражде».
3. Судить не по собственному усмотрению, а по закону, причем новых законов не создавать, а старых не отменять.
4. Ни войны ни мира по своему усмотрению не предпринимать.
5. Вотчины свои отдать или родне, или в государственную казну.

Через фамилию Шереметева известие Страленберга перекликается с уже известной нам по пересказу П.И.Мельникова перепиской об избрании «Миши», но нам следует помнить, что этот старинный боярский род был близок к кругу «верховников», которые как раз планировали предложить сходные условия императрице Анне. Трудно отделаться от впечатления, что история столетней давности была откорректирована применительно к данному случаю.
Сходные с информацией Страленберга сведения содержатся в труде Фоккеродта и известных «Записках Манштейна», так что им часто отказывают в независимости.
Как бы то ни было, еще не нашлось ни реального подтверждения приведенных здесь доказательств, ни фактов, их категорически опровергающих.
Видимо, приходится лишь, подобно Е.Ф.Шмурло, выразить надежду, смешанную с изрядной долей сомнения:
«Остается поэтому ждать новых исследований вопроса. Но в состоянии ли они будут, при наличности имеющихся в нашем распоряжении данных, сказать что-либо новое и, главное, окончательное, для всех убедительное?»