Афиняне удивлялись, восхищались,
негодовали, слушая софистов. И только один человек, оборванный и босой,
был спокоен и добродушен. Он улыбался и говорил: «Не пугайтесь,
граждане. Пусть Горгий сколько угодно доказывает, что нет никакой
разницы, почитать стариков или поедать стариков, но предложите-ка ему
самому убить и съесть старика, и он так же откажется, как и вы. А вот
интересно — почему?»
Это был Сократ, знаменитый афинский мудрец и чудак.
Вид у него был смешной: лысый череп,
крутой лоб, курносый нос, толстые губы. Когда-то в Афины приехал ученый
знахарь, умевший по чертам лица безошибочно угадывать характер. Его
привели к Сократу — он сразу сказал: «жаден, развратен, гневлив,
необуздан до бешенства». Афиняне расхохотались и уже хотели поколотить
знахаря, потому что не было в Афинах человека добродушнее и
неприхотливее, чем Сократ. Но Сократ их удержал: «Он сказал вам,
граждане, истинную правду: я действительно смолоду чувствовал в себе и
жадность, и гнев, но сумел взять себя в руки, воспитать себя — и вот
стал таким, каким вы меня знаете».
Жил он бедно, ходил в грубом плаще, ел что
попало. Объяснял: «Я ем, чтобы жить, а остальные живут, чтобы есть». И
еще: «Говорят, боги ни в чем не нуждаются; так вот, чем меньше человеку
надо, тем больше он похож на бога». Гуляя по рынку, он приговаривал:
«Как приятно, что есть столько вещей, без которых можно обойтись!»
Ему присылали подарки — он отказывался.
Жена его Ксантиппа злилась и бранилась — он объяснял: «Если бы мы брали
все, что дают, нам бы ничего не давали, даже если бы мы просили».
Ксантиппа попрекала его бедностью: «Что скажут люди?» Он отвечал: «Если
люди разумные, то им все равно; если неразумные, то нам все равно».
Ксантиппа жаловалась, что ей не в чем выйти посмотреть на праздничное
шествие. Он отвечал: «Видно, ты не так хочешь на людей посмотреть, как
себя показать?» Она ругалась — он улыбался; она окатывала его водой — он
отряхивался и говорил: «У моей Ксантиппы всегда так: сперва гром, потом
дождь».
Мудрецом его объявил сам дельфийский
оракул. Был задан вопрос: «Кто из эллинов самый мудрый?» Оракул ответил:
«Мудр Софокл, мудрей Еврипид, а мудрее всех Сократ». Но Сократ
отказался признать себя мудрецом: «Я-то знаю, что я ничего не знаю».
Даже богам он молился так, словно не знал о чем: «Пошлите мне все
хорошее для меня, хотя бы я и не просил о том, и не посылайте дурного,
хотя бы я и просил о том!»
Любимым его изречением была надпись на
дельфийском храме: «Познай себя самого». Иногда он замолкал среди
разговора, переставал двигаться, ничего не видел и не слышал —
погружался в себя. Однажды он простоял так в одном хитоне целую холодную
ночь с вечера до утра. Когда потом его спрашивали, что с ним, он
отвечал: «Слушал внутренний голос». Он не мог объяснить, что это такое;
он называл его «демоний» — «божество» и рассказывал, что этот голос то и
дело говорит ему: «не делай того-то» — и никогда: «делай то-то». Иногда
речь идет о большом и важном, а иногда о пустяках. Например, шел он с
учениками к рынку, и демоний ему сказал: «Не иди по этой улице»; он
пошел по другой, а ученики не захотели и потом пожалели: в узком месте
на них выскочило стадо свиней, кого сбило с ног, а кого забрызгало
грязью.
Вот такой внутренний голос, полагал
Сократ, есть у каждого, хоть и не каждый умеет его слышать. Этим голосом
и говорит тот неписаный закон, который сильнее писаных. Оттого и
Горгий, как бы он там ни рассуждал, никогда старика не убьет и не съест.
А это главное — не то, что мы думаем, а то, что мы делаем. Ведь о
столяре мы судим не по тому, как он рассуждает о столах и стульях, а по
тому, хорошо ли он их сколачивает. Философ может очень красиво
описывать, как из атомов слагаются и земля, и небо, и звезды, но пусть
попробует он в доказательство сделать хотя бы самую маленькую звезду!
Нет? Так не будем говорить о мироздании, а будем говорить о человеческих
поступках: здесь мы можем не только рассуждать, что такое хорошо и что
такое плохо, а и делать хорошо и не делать плохо.
Этому тоже надо учиться — как всему на
свете. Есть ремесло плотника, есть ремесло скульптора; быть хорошим
человеком — такое же ремесло, только гораздо более нужное. Ради него-то и
бросил Сократ все другие ремесла и зажил бедняком и чудаком. Ремесло
это — в том, чтобы знать, что такое справедливость, благочестие,
храбрость, дружба, любовь к родителям, любовь к родине и тому подобное.
Именно знать: если человек знает, что такое справедливость, он и
поступать будет только справедливо. Вы скажете: «Но ведь есть сколько
угодно людей, которые знают, как надо бы поступить справедливо, а
все-таки поступают несправедливо: кто по злобе, кто из страха, кто из
корысти». Что ж, значит, они недостаточно знают, что такое
справедливость, только и всего. Если бы знали по-настоящему, то не
предпочли бы ей ни утоление злобы, ни безопасность, ни выгоду.
Если бы внутренний голос сопровождал нас
на каждом шагу, доискаться до справедливости и до всего прочего было бы
очень просто. К сожалению, это не так: часто он молчит, тут-то мы и
делаем самые нехорошие ошибки. Чтобы этого избежать, надо постараться
перебрать все возможные жизненные случаи и о каждом спросить себя:
справедливо или несправедливо? У старых афинян опыт был небольшой, и они
говорили: «Справедливо только то, что есть в наших законах и обычаях».
Софисты посмотрели шире и сказали: «А еще важнее их — право сильного да
право хитрого». Мы посмотрели глубже и сказали: «А еще важней — веление
внутреннего голоса». Но, наверное, можно посмотреть и еще шире и глубже…
До сих пор афиняне слушали Сократа с
сочувствием: хорошо он отделал этих софистов! Но тут вдруг у них
начинала кружиться голова, и в сердце просыпался знакомый страх
бесконечности. На этот раз — не бесконечности мира, а бесконечности
мысли. Если каждый раз смотреть все шире и глубже, то ведь мы никогда и
не остановимся! Старую справедливость потеряли, а новую так и не найдем.
А тогда — жить-то как же?
Разговор Сократа
У Сократа был молодой друг по имени
Евфидем, а по прозвищу Красавец. Ему не терпелось стать взрослым и
говорить громкие речи в народном собрании. Сократу захотелось его
образумить. Он спросил его:
«Скажи, Евфидем, знаешь ли ты, что такое
справедливость?» — «Конечно, знаю, не хуже всякого другого». — «А я вот
человек к политике непривычный, и мне почему-то трудно в этом
разобраться. Скажи: лгать, обманывать, воровать, хватать людей и
продавать в рабство — это справедливо?» — «Конечно, несправедливо!» —
«Ну а если полководец, отразив нападение неприятелей, захватит пленных и
продаст их в рабство, это тоже будет несправедливо?» — «Нет, пожалуй
что, справедливо». — «А если он будет грабить и разорять их землю?» —
«Тоже справедливо». — «А если будет обманывать их военными хитростями?» —
«Тоже справедливо. Да, пожалуй, я сказал тебе неточно: и ложь, и обман,
и воровство — это по отношению к врагам справедливо, а по отношению к
друзьям несправедливо».
«Прекрасно! Теперь и я, кажется, начинаю
понимать. Но скажи мне вот что, Евфидем: если полководец увидит, что
воины его приуныли, и солжет им, будто к ним подходят союзники, и этим
ободрит их, — такая ложь будет несправедливой?» — «Нет, пожалуй что,
справедливой». — «А если сыну нужно лекарство, но он не хочет принимать
его, а отец обманом подложит его в пищу, и сын выздоровеет, — такой
обман будет несправедливым?» — «Нет, тоже справедливым». — «А если кто,
видя друга в отчаянии и боясь, как бы он не наложил на себя руки,
украдет или отнимет у него меч и кинжал, — что сказать о таком
воровстве?» — «И это справедливо. Да, Сократ, получается, что я опять
сказал тебе неточно; надо было сказать: и ложь, и обман, и воровство —
это по отношению к врагам справедливо, а по отношению к друзьям
справедливо, когда делается им на благо, и несправедливо, когда делается
им во зло».
«Очень хорошо, Евфидем; теперь я вижу,
что, прежде чем распознавать справедливость, мне надобно научиться
распознавать благо и зло. Но уж это ты, конечно, знаешь?» — «Думаю, что
знаю, Сократ; хотя почему-то уже не так в этом уверен». — «Так что же
это такое?» — «Ну вот, например, здоровье — это благо, а болезнь — это
зло; пища или питье, которые ведут к здоровью, — это благо, а которые
ведут к болезни, — зло». — «Очень хорошо, про пищу и питье я понял; но
тогда, может быть, вернее и о здоровье сказать таким же образом: когда
оно ведет ко благу, то оно — благо, а когда ко злу, то оно — зло?» —
«Что ты, Сократ, да когда же здоровье может быть ко злу?» — «А вот,
например, началась нечестивая война и, конечно, кончилась поражением;
здоровые пошли на войну и погибли, а больные остались дома и уцелели;
чем же было здесь здоровье — благом или злом?»
«Да, вижу я, Сократ, что пример мой
неудачный. Но, наверное, уж можно сказать, что ум — это благо!» — «А
всегда ли? Вот персидский царь часто требует из греческих городов к
своему двору умных и умелых ремесленников, держит их при себе и не
пускает на родину; на благо ли им их ум?» — «Тогда — красота, сила,
богатство, слава!» — «Но ведь на красивых чаще нападают работорговцы,
потому что красивые рабы дороже ценятся; сильные нередко берутся за
дело, превышающее их силу, и попадают в беду; богатые изнеживаются,
становятся жертвами интриг и погибают; слава всегда вызывает зависть, и
от этого тоже бывает много зла».
«Ну, коли так, — уныло сказал Евфидем, —
то я даже не знаю, о чем мне молиться богам». — «Не печалься! Просто это
значит, что ты еще не знаешь, о чем ты хочешь говорить народу. Но уж
сам-то народ ты знаешь?» — «Думаю, что знаю, Сократ». — «Из кого же
состоит народ?» — «Из бедных и богатых». — «А кого ты называешь бедными и
богатыми?» — «Бедные — это те, которым не хватает на жизнь, а богатые —
те, у которых всего в достатке и сверх достатка». — «А не бывает ли
так, что бедняк своими малыми средствами умеет отлично обходиться, а
богачу любых богатств мало?» — «Право, бывает! Даже тираны такие бывают,
которым мало всей их казны и нужны незаконные поборы». — «Так что же?
Не причислить ли нам этих тиранов к беднякам, а хозяйственных бедняков —
к богачам?» — «Нет уж, лучше не надо, Сократ; вижу, что и здесь я,
оказывается, ничего не знаю».
«Не отчаивайся! О народе ты еще подумаешь,
но уж о себе и своих будущих товарищах-ораторах ты, конечно, думал, и
не раз. Так скажи мне вот что: бывают ведь и такие нехорошие ораторы,
которые обманывают народ ему во вред. Некоторые делают это ненамеренно, а
некоторые даже намеренно. Какие же все-таки лучше и какие хуже?» —
«Думаю, Сократ, что намеренные обманщики гораздо хуже и несправедливее
ненамеренных». — «А скажи: если один человек нарочно читает и пишет с
ошибками, а другой ненарочно, то какой из них грамотней?» — «Наверное,
тот, который нарочно: ведь если он захочет, он сможет писать и без
ошибок». — «А не получается ли из этого, что и намеренный обманщик лучше
и справедливее ненамеренного: ведь если он захочет, он сможет говорить с
народом и без обмана!» — «Не надо, Сократ, не говори мне такого, я и
без тебя теперь вижу, что ничего-то я не знаю и лучше бы мне сидеть и
молчать!» И Евфидем ушел домой, не помня себя от горя.
«И многие, доведенные до такого отчаяния
Сократом, больше не желали иметь с ним дела», — добавляет историк,
записавший для нас этот разговор. |