Последователи Платона в Академии;
последователи Аристотеля в Ликее; стоики под «Расписной стоей»;
эпикурейцы в Саду — четыре философских клуба были в Афинах. Начинающие
философы приезжали в Афины поучиться, опытные — себя показать. Афины
после Александра Македонского навсегда перестали быть политической
силой. Но они оставались тем, чем назвал их еще Перикл, — «школой
Эллады». Философы расхаживали по Афинам десятками — важные, бородатые, в
серых плащах, поучая и препираясь. Великих мыслителей среди них было
мало. Но все они жили и думали по-особенному, не так, как все, поэтому
посмотреть и послушать их было интересно. А для непривычных — странно.
Один спартанец с удивлением смотрел, как твердокаменный старик Ксенократ
спорил с молодыми учениками Академии. «Что он делает?» — «Ищет
добродетель». — «А когда найдет, то на что она ему?»
Они разное называли счастьем, но сходились
в одном: мыслить — это счастье, а все остальное в жизни неважно. Нужна
лишь твердость духа. «Единственное несчастье — это неумение переносить
несчастье», — говорил философ Бион, бывший раб, родившийся в далекой
Скифии.
О философе Анаксархе рассказывали, будто
кипрский тиран приказал забить его насмерть пестами в ступе, а он,
умирая, кричал: «Не Анаксарха ты бьешь, а тело его!»
Ксенофонту сказали: «Мужайся: твой сын
погиб при Мантинее». Ксенофонт ответил: «Я знал, что мой сын смертен».
Ксенофонт не был философом, но философы этим ответом восхищались: «Вот
так и надо, в ком-то обманувшись, напоминать себе: я знал, что друг мой
слаб; что жена моя — только женщина; что я купил себе раба, а не
мудреца».
У одного человека умер сын, и тот его
горько оплакивал. Утешить его пришел бродячий философ Демонакт. Он
сказал: «Я умею творить чудеса: назови мне трех людей, которым никогда
никого не приходилось оплакивать, я напишу их имена на гробнице твоего
сына, и он воскреснет». Отец задумался и никого не мог назвать. «Что же
ты плачешь, как будто ты один несчастен?» — сказал Демонакт.
Старый Карнеад ослеп во сне. Он проснулся
среди ночи и велел рабу зажечь светильник и подать ему книгу. Но ничего
не было видно. «Что же ты?» — «Я зажег», — ответил раб. «Ну что ж, —
невозмутимо сказал Карнеад, — почитай тогда мне ты».
Бион со спутниками попал в плен к морским
разбойникам. Спутники плакались: «Мы погибли, если нас узнают!» — «А я
погиб, если меня не узнают», — сказал Бион.
Философ Пиррон разговаривал вслух с самим
собой. «Что ты делаешь?» — спросили его. «Учусь быть добрым». Этот
Пиррон был главою еще одной философской школы — скептиков. Если Сократ
говорил: «Я знаю, что я ничего не знаю», то Пиррон пошел дальше — он
говорил: «Я не знаю даже того, что я ничего не знаю». Он утверждал, что
человек не различает даже жизни и смерти. Его спросили: «Почему же ты не
умираешь?» Он отвечал: «Именно поэтому».
Ксенократу Александр Македонский прислал много денег. Ксенократ отослал их обратно: «Ему нужнее».
Другого философа звал ко двору пергамский царь. Тот отказался: «На царей, как на статуи, лучше смотреть издали».
Ксенократа привлекли к суду, оратор Ликург
вызволил его защитительной речью. «Чем ты его отблагодарил?» — спросили
Ксенократа. «Тем, что все его хвалят за его поступок», — ответил
Ксенократ.
Ученики Платона играли в кости, Платон их
разбранил. Они сказали: «Это же мелочь!» — «Привычка — не мелочь», —
возразил Платон. И может быть, напомнил, что на Крите когда проклинают
врага, то желают ему дурных привычек.
Зенон упрекал юношу в мотовстве, тот
оправдывался: «У меня много денег, вот я много и трачу». Зенон ответил:
«Так и повар может сказать: я пересолил, потому что в солонке было много
соли».
Заимодавец требовал денег с должника, тот
ответил ему по Гераклиту: «Все течет, все меняется: я уже не тот
человек, который брал у тебя!» Заимодавец прибил его палкою, тот поволок
его в суд, а заимодавец ответил по Гераклиту: «Все течет, все меняется:
я уже не тот человек, который бил тебя!»
Зенона обокрал его раб, Зенон взялся за
палку. Раб недаром служил у стоика — он закричал: «Это мне судьба была
украсть!» — «И судьба была быть битым», — отвечал Зенон.
Когда философы спорили, народ собирался
вокруг, как на состязание. О философе Менедеме говорили, будто после
философских споров он уходит не иначе как с подбитым глазом. Аристотелю
на кого-то пожаловались: «Он так тебя ругает за глаза!» Аристотель
ответил: «За глаза пусть хоть побьет».
Серьезные философы не любили площадных
споров: «В них всегда легче сказать что угодно, чем то, что нужно». Но
другие не жалели для них никаких софизмов. Женщина-философ Гиппархия, из
богатого дома ушедшая бродяжить с киником Кратетом, переспорила
философа Феодора так: «Если Феодор бьет себя, Феодора, — в этом нет
ничего дурного; значит, если Гиппархия будет бить Феодора — в этом тоже
нет ничего дурного!» А самого Диогена один софист дразнил так: «Я — это
не ты; я — человек; стало быть, ты — не человек». — «Отлично! — сказал
Диоген. — А теперь повтори-ка то же самое, начав не с себя, а с меня».
Философ Стильпон кому-то доказывал, что
вот эта рыба у торговца не есть еда, потому что «еда» — понятие общее, а
«рыба» — отдельное, и среди этого разговора отошел и стал покупать эту
самую рыбу. Собеседник ухватил его за плащ: «Ты подрываешь свои же
доводы, Стильпон!» — «Ничуть, — отозвался Стильпон, — доводы мои при
мне, а вот рыбку того и гляди распродадут».