Знаменитых сочинителей трагедий в Афинах
было трое: старший — Эсхил, средний — Софокл и младший — Еврипид. Эсхил
был могуч и величав, Софокл ясен и гармоничен, Еврипид тонок, нервен и
парадоксален. У Еврипида на сцене царь-страдалец Телеф появлялся одетый в
рубище, Федра томилась от неразделенной любви, а Медея жаловалась на
угнетение женщин. Старики смотрели и ругались, а молодые восхищались.
Эсхил умер еще при Перикле; злые языки
говорили, будто орел с неба принял его лысину за камень и сбросил на
него черепаху, чтобы расколоть ее панцирь. А Софокл и Еврипид умерли
полвека спустя почти одновременно. Сразу пошли споры между любителями:
кто из троих был лучше? И в ответ на такие споры драматург Аристофан
поставил об этом комедию.
Комедии в Греции ставились тоже лишь по
праздникам, с хором, с тремя актерами, только, конечно, одеты они были
не царями, а шутами, суетливыми и драчливыми. А главное, в трагедиях все
сюжеты были мифологические и заранее известные, в комедиях же,
наоборот, сплошь выдуманные, и чем необычнее, тем лучше. У того же
Аристофана в других комедиях то мужик летит на небо на навозном жуке,
чтобы привезти на землю богиню мира и этим кончить войну, то двое
крестьян, столковавшись с птицами, устраивают между небом и землей
чудо-государство Тучекукуевск, то афинские женщины, сговорившись,
захватывают власть в городе и устанавливают для справедливости, чтобы у
всех было общее имущество, а заодно и общие мужья.
Вот так и эта комедия Аристофана
начинается с того, что бог театра Дионис решает: «Спущусь-ка я в
загробное царство и выведу обратно на свет Еврипида, чтобы не совсем
опустела афинская сцена». Но как попасть на тот свет? Дионис
расспрашивает об этом Геракла — ведь Геракл туда спускался за адским
псом Кербером. «Легче легкого, — говорит Геракл, — удавись, отравись или
бросься со стены». — «Слишком душно, слишком невкусно, слишком круто;
покажи лучше, как сам ты шел». — «Вот загробный лодочник Харон перевезет
тебя через орхестру, а там сам найдешь». Но Дионис не один, при нем раб
с поклажей; нельзя ли переслать ее с попутчиком? Вот как раз идет
похоронная процессия: «Эй, покойничек, захвати с собою наш тючок!»
Покойничек с готовностью приподымается на носилках: «Две драхмы дашь?» —
«Нипочем!» — «Эй, могильщики, несите меня дальше!» — «Ну скинь хоть
полдрахмы!» Покойник негодует: «Чтоб мне вновь ожить!» Делать нечего,
Дионис с Хароном гребут посуху через орхестру, а раб с поклажей бежит
вокруг. Встречаются, обмениваются впечатлениями: «А видел ты здешних
грешников, и воров, и лжесвидетелей, и взяточников?» — «Конечно, видел и
сейчас вижу», — и актер показывает на ряды зрителей. Зрители хохочут.
Вот и дворец Аида, у ворот сидит Эак: в
мифах это величавый судья грехов человеческих, а здесь — крикливый
раб-привратник. Дионис накидывает львиную шкуру, стучит. «Кто там?» —
«Геракл опять пришел!» — «Ах, злодей, ах, негодяй, это ты у меня давеча
увел Кербера, милую мою собачку! Постой же, вот я напущу на тебя всех
адских чудовищ!» Эак уходит, Дионис в ужасе; отдает рабу Гераклову
шкуру, сам надевает его платье. Подходят вновь к воротам, а в них
служанка подземной царицы: «Геракл, дорогой наш, хозяйка так уж о тебе
помнит, такое уж тебе угощение приготовила, иди к нам!» Раб радехонек,
но Дионис его хватает за плащ, и они, переругиваясь, переодеваются
опять. Возвращается Эак с адской стражей и совсем понять не может, кто
тут хозяин, кто тут раб. Решают: он будет их стегать по очереди розгами,
кто первый закричит, тот, стало быть, не бог, а раб. Бьет. «Ой-ой!» —
«Ага!» — «Нет, это я подумал: когда же война кончится!» — «Ой-ой!» —
«Ага!» — «Нет, это у меня заноза в пятке». — «Ой-ой!… Нет, это мне стихи
плохие вспомнились». — «Ой-ой!… Нет, это я Еврипида процитировал». —
«Не разобраться мне, пусть уж бог Аид сам разбирается». И Дионис с рабом
входят во дворец.
Оказывается, на том свете тоже есть свои
соревнования поэтов, и до сих пор лучшим слыл Эсхил, а теперь у него эту
славу оспаривает новоумерший Еврипид. Сейчас будет суд, а Дионис будет
судьей; сейчас будут поэзию «локтями мерить и гирями взвешивать».
Правда, Эсхил недоволен: «Моя поэзия не умерла со мной, а Еврипидова
умерла и под рукой у него». Но его унимают: начинается суд.
Еврипид обвиняет Эсхила: «Пьесы у тебя
скучные; герой стоит, а хор поет, герой скажет два-три слова, тут пьесе и
конец. Слова у тебя старинные, громоздкие, непонятные. А у меня все
ясно, все как в жизни, и люди, и мысли, и слова». Эсхил возражает: «Поэт
должен учить добру и правде. Гомер тем и славен, что показывает всем
примеры доблести, а какой пример могут подать твои влюбленные героини?
Высоким мыслям подобает и высокий язык, а твои тонкие речи могут научить
граждан лишь не слушаться начальников». Эсхил читает свои стихи —
Еврипид придирается к каждому слову: «Вот у тебя Орест над могилою отца
молит его „услышать, внять…", а ведь „услышать" и „внять" — это
повторение!» («Чудак, — успокаивает его Дионис, — Орест ведь к мертвому
обращается, а тут, сколько ни повторяй, не докличешься!») Еврипид читает
свои стихи — Эсхил придирается к каждой строчке: «Все драмы у тебя
начинаются родословными: „Пелоп, который дал имя Пелопоннесу, был мне
прадедом…", „Геракл, который…", „Тот Кадм, который…", „Тот Зевс,
который…"». Дионис их разнимает: пусть говорят по одной строчке, а он,
Дионис, с весами в руках будет судить, в какой больше весу. Еврипид
произносит стих неуклюжий и громоздкий: «О, если б бег Арго остановила
свой…»; Эсхил — плавный и благозвучный: «Речной поток, через луга
лиющийся…»; Дионис неожиданно кричит: «У Эсхила тяжелей!» — «Да почему?»
— «Он своим потоком подмочил стихи, вот они и тянут больше».
Наконец стихи отложены в сторону, Дионис
спрашивает у поэтов их мнение о политических делах в Афинах и опять
разводит руками: «Один ответил мудро, а другой — мудрей». Кто же из двух
лучше, кого вывести из Аида? «Эсхила!» — объявляет Дионис. «А обещал
меня!» — возмущается Еврипид. «Не я — язык мой обещал», — отвечает
Дионис еврипидовским же стихом. «Виноват и не стыдишься?» — «Там нет
вины, где никто не видит», — отвечает Дионис другой цитатой. «Надо мною,
над мертвым смеешься?» — «Кто знает, жизнь и смерть — не одно ль и то
же?» — отвечает Дионис третьей цитатой, и Еврипид смолкает. Дионис с
Эсхилом собираются в путь, а бог Аид их напутствует: «Такому-то
политику, и такому-то мироеду, и такому-то поэту скажи, что давно уж им
пора ко мне…». На этом кончается комедия.
До сих пор мы не сказали одного: названия
комедии. Называется она неожиданно: «Лягушки». Почему? Потому что хор в
ней одет лягушками, и когда Дионис плывет на челноке в царство мертвых,
то хор поет ему квакающую песню. В греческой комедии такие
фантастические хоры были не редкостью: в другой вещи Аристофана хор
изображает птиц, в третьей — облака, а у одного его современника — буквы
азбуки, и вступительная песня начинается словами: «бета-альфа — ба,
бета-альфа — ба…» А у Аристофана квакающая песня лягушек начинается
словами странными, но хорошо вам известными: «Брекекекекс, коакс, коакс!
Брекекекекс, коакс, коакс!» Узнаете? Так разговаривал один лягушонок в
сказке Андерсена «Дюймовочка». Сочиняя ему такую реплику, датский
сказочник учился не только у природы, но и у Аристофана.